ты, Вася?
— Возможно… даже наверняка. — Василий Дмитрич задумался. — Но если рассуждать по-твоему, то и мне можно спокойно бросить школу и уехать, ну, скажем, в Закавказье. Там и мандарины растут, да и работа, конечно, найдется… И Федору Агеевичу было б неплохо сменить климат. И наши школьные выпускники тоже не прочь бы разлететься по всей стране. — Василий Дмитрич посмотрел Степановне в глаза. — А как же тогда здесь, в Березовке, Глаша? Что станет с нашим селом, с колхозом, если все вот так снимутся с места, сбегут попросту?.. Я понимаю, если б ехала ты на целину, на большую стройку… А то куда? За «рябчиками»!
— Значит, думаешь, не поддаваться? — Степановна подняла на него усталые глаза.
— Конечно, Глаша! — Василий Дмитрич оживился. — Стой на своем! Ты же крепкая, умная… Попробуй переубедить Игната…
— Его переубедишь… — горько усмехнулась Глаша.
— Ты да не сможешь! — уже почти весело бросил Василий Дмитрич.
— Не тот стал Игнат, Вася…
— Занятий ни в коем случае не оставляй. Экзамен надо сдать на отлично…
— Не до экзаменов теперь! — Степановна безнадежно махнула рукой. — Я и забежала к тебе сказать, что, наверно, не приду больше. Что б не ждал… Может, сама как-нибудь перебьюсь.
Василий Дмитрич помрачнел.
— Поступай, Глаша, как считаешь нужным. Но… Такая хорошая мечта у тебя была, и вдруг все одним ударом… Жалко, очень жалко.
— Ты меня не жалей, — усмехнулась Степановна. — Не люблю, когда меня мужики жалеют.
Возвращалась она почти бегом, не разбирая дороги, лишь бы скорей попасть домой. Вдруг воротился Игнат да спросит, где пропадала до такой поры? Что ответишь?.. Потом пришли в голову другие трудные думы. Прав Вася, зачем ехать? Куда? И деда в приют подкинуть… Кошка уйдет из дома, и то жалко, а тут не кошка — дед!
За этими мыслями Глаша не заметила, как выросла на ее пути Покладчиха.
— Здравствуй, Агафья Степановна, — прогнусавила она, растягивая слова. — А я гляжу с бугра — из учительской кватеры выходишь, ну и подождала, чтоб иттить вместе.
Глаша почувствовала, как от страха и ненависти у нее захолонуло сердце.
— А ну брысь с дороги, сыщица проклятая! — крикнула она в голос. — Да я тебя за такое!..
Покладчиха испуганно шарахнулась в сторону.
— Что ты, милая, разве ж я непотребное тебе что сказала? Посоветовать хотела, как от муженька твой же грех сокрыть. Пособить хотела.
— Помолчи! — крикнула Глаша. — Не нуждаюсь я в твоей подмоге. У самой голова на плечах есть.
Не оборачиваясь, она побежала дальше, подгоняемая гнусавым бормотанием Покладчихи. Будь что будет, только бы скорей домой, к Наташке, к деду…
Игната дома не было.
Не появился он и на второй день, и на третий. В другое время Глаша бы волновалась, не находила себе места, а теперь вроде бы и радовалась этой передышке: боялась грозы.
Она даже раз-другой заглянула в учебник, — привыкла все-таки! — а днем не выдержала и подошла к монтажникам.
Доильная установка уже поднялась во весь рост, расползлась по стойлам прямыми косами молокопроводов. «И все это оставить, кинуть», — опять с горечью подумала Степановна.
А тут еще подлил масла в огонь Клищенко:
— «Крестник» твой, Пестун, совсем сбежал… «Лечиться» в город поехал. — Он перешел на шепот. — Теперь, хочешь не хочешь, на тебя одна надёжа.
— Надёжа ненадежная, — вздохнула Глаша, но Клищенко сделал вид, что не заметил этого.
— Мужик-то как, небось, отдыхает с дороги?
— Куда там, — протянула Степановна. — По делам в город поехал. Сказал, на несколько дней… Это, чтоб я не тревожилась…
— Понятно…
— Поговорили б с ним, Федор Агеевич.
— Непременно, Степановна. С новым человеком всегда интересно поговорить.
Зажав в тиски деталь, Клищенко плавными взмахами касался ее напильником, чуть поддавался корпусом вперед, когда вперед шла рука, и так же легко отступал обратно.
— Давно не слесарил, — сказал Федор Агеевич. — Увижу Пестуна, обязательно поблагодарю.
…Панкрат тую ночь, часом, не у вас ночевал? — спросила Степановна.
— У нас… А что?
— Наболтал, небось, всякой всячины…
Клищенко добродушно усмехнулся.
— С каких это пор Панкрат Романович у тебя болтуном стал?
Глаша так и не поняла, жаловался парторгу дед на Игната или же воздержался по своей стариковской гордости.
9
Она была на ферме, когда туда прибежала соседская девочка Дуня лет десяти. Дуню всегда посылал дед Панкрат, если случалось что-либо очень спешное.
— Никак за мной, — растревожилась в предчувствии Степановна.
Так и оказалось.
— Тетя Глаша, — залепетала девочка запыхавшись. — Дедушка велели вам быстро домой идти… Дядя Игнат стекла в хате побили… Дуже злой приехали. И Покладчиха там, и Пестун.
Степановна побледнела.
— Я отлучусь, Федор Агеевич, — сказала она тихо.
— Ну, ну, иди. — Клищенко посмотрел на нее. — Может, вместе?
— Не надо, Агеевич… Одна справлюсь…
— Ну, ну.
Кашляя сильнее обычного, парторг стал торопливо складывать инструменты.
Глаша сперва шла, потом не выдержала и побежала. Побежала и Дуня. Она на несколько шагов обогнала ее и так все время держалась впереди, то и дело жалостливо и с интересом оглядываясь и улыбаясь Глаше ободряющей, слабой улыбкой.
Еще издали Степановна увидела возле своей избы, на другой стороне улицы, небольшую толпу зевак, с интересом глазевших на выбитые окна. Оттуда доносился плач Наташки, визгливый фальцет деда и заглушающий все это наглый голос Игната.
— Да я тебя, лапотника, за такое…
Глаша перешла с бега на быстрый шаг — пусть никто не думает, что она испугалась, — поправила растрепавшиеся волосы и, не глядя на зевак, рванула на себя калитку.
— А ну ударь! — Степановна увидела, как дед Панкрат бочком подскочил к Игнату и дернул рукой ворот своей рубахи.
Игнат зашелся пьяным, противным смехом.
— Да я на тебя только плюну, так ты сразу у бога на том свете очутишься. От плевка. Понял, лапотник? — Он сгреб в кулак дедову рубаху.
— Не смей деда бить! — крикнула с ходу Глаша.
Игнат недоуменно остановился, отвел от Панкрата тусклые глаза и увидел жену.
— А, явилась… законная.
Он сразу потерял всякий интерес к деду, оттолкнул его плечом и угрожающе двинулся к Глаше.
— Где по ночам шляешься, сука?! К учителю спать ходишь? — Игнат замысловато выругался и наотмашь ударил Глашу.
— Делай раз! — одобрительно рявкнул Пестун.
Глаша не вскрикнула, не заплакала, только пошатнулась и закрыла от стыда лицо ладонями.
— Не тронь мою мамку! Слышишь? — чужим голосом крикнула Наташка, но отец не удостоил ее и взглядом.
Искаженное брезгливой гримасой красивое лицо Игната стало безобразным. На минуту он смолк, и в наступившей напряженной тишине было слышно лишь его тяжелое дыхание да чавканье Пестуна, наклонившего над столом отяжелевшую голову.
— Люди! — крикнула
