когда первый помощник подошел к ним. — Но ничего не нашли. Никаких следов.
Абли присел, жестом подзывая матросов к себе.
— Слушайте, вся клятая команда не спит, у всех глаза по сторонам бегают. Не можем же мы им сказать, что ничего не нашли…
— Перекличку провели? — спросил Хек. — Кого не хватает?
— Плетельщицы Брив.
— Точно?
— Так мне сказали. Это та рыжая коротышка с волосатыми ногами…
— А Горбо на месте?
Абли Друтер кивнул.
Хек и Пташка переглянулись.
— Уверен? — спросил Хек.
Абли нахмурился:
— Да, это он сообщил о пропаже Брив.
— Что, правда? — фыркнула Пташка Пеструшка.
— Я же сказал.
— И никто больше не пропал?
— Ну… только тот толстяк-пассажир, который все время рыбачит.
— Ой! — Густ Хабб снова хлопнул ладонью по повязке.
— Что с тобой? — спросил Абли Друтер. — Почему у тебя голова забинтована?
— Неужели не слышал? — удивилась Пташка и тут же пояснила: — Кто-то пришел и отрезал ему ухо — не поверишь, во сне. И теперь у Густа призрачное ухо.
— Ты что, можешь слышать призраков?
Трое бывших солдат на мгновение уставились на первого помощника. Затем Хек Урс сказал:
— Вроде как может, только они иногда кусаются.
— Просто кошмар какой-то. — Абли Друтер выпрямился и поспешно двинулся назад, с каждым шагом удаляясь от круга света.
Вероятно, потому никто из присевших в проходе бывших солдат не сумел понять, что именно внезапно возникло за спиной первого помощника и откусило ему голову.
Палуба «Солнечного локона» далеко внизу под Беной-младшей и ее кудахчущей матушкой напоминала крошечное пятнышко посреди бурного моря. Черное, с размытыми краями, оно служило единственным свидетельством того, что корабль все еще существует, продолжая идти среди пенящихся волн, которые накатывают со всех сторон, подсвеченные в ночи красноватым сиянием.
Хлопая безразличными к ветру парусами, «Солнечный локон» дрейфовал, подталкиваемый течениями Красной дороги. За штурвалом никого не было видно. Лишь тени плясали на тросах и снастях, и никто не освещал на носу путь фонарем.
Бо`льшая часть команды столпилась вокруг ведшего в трюм люка. Вокруг были рассыпаны кучки песка, образуя жалкое подобие защитного кольца вокруг беспомощных моряков, — подробность, вызывавшая лишь хриплый смех, исторгнувшийся из разинутого рта Бены-старшей.
Порывистый ветер над головой разогнал тонкий покров серых туч, но в разрывах виднелась лишь бездушная, лишенная звезд тьма.
И в сторону этого чуждого неба испускала свои безжизненные вздохи Несмеянь. Бена-младшая сидела на корточках, обхватив руками прижатые к груди колени и дрожа от слепого, повергающего в отчаяние ужаса.
Высохшая голова ее матери ритмично покачивалась, будто пытаясь приободрить дочку, и Бена слышала ее напевный стон:
«Похоть и смерть наполнят эту ночь, убийственная игра любви и награбленных сокровищ! Утопия, подобная влажным мечтам философа… И все танцоры замерли, будто их ноги пришпилило жуткими шипами рассудка! Возвышенная музыка воспроизводства! Этот глупец Неудачник по случайности освободил всех нас — стоит ли нам благословить оскопленного безумца и того, кто таится в его запертом сундуке? Но нет, это дитя под надежной охраной — под защитой того, на кого не действуют никакие доводы!
Мы с тобой, дорогая, переживем эту ночь. О да, Бена-старшая может это обещать! Нам не грозит никакое изголодавшееся зло. Твоя дорогая любящая мамочка уже выросла до приличных размеров, ибо так действуют вздохи, что испускает Красная дорога, шепча обещания истинного величия, подобающего всему материнскому, и не будем терять надежды.
Не плачь, дочь моя. Согрейся в неослабных объятиях матери — тебе ничто не грозит. Ни сейчас, ни впредь. Твоя кровь девственна, как твой детский разум, и в девственности сила твоей души — твой самый сладкий поцелуй, благодаря которому живет та единственная, что по-настоящему тебя любит.
Ты моя навеки, даже в эту ночь, и я докажу это всем, сколь бы древними, зловещими и отчаянными ни были те силы, что бросают нам вызов снизу!
Дай же мне насладиться каждым стоном, срывающимся с твоих губ, дочь моя. Моя сила растет!»
Крик. Внезапно широко раскрытые глаза. Слабый первобытный трепет. Душа напрягается и сжимается в комок, ожидая повторения, ибо лишь тогда в темной неизвестности возникает лицо, испуганное и пугающее одновременно, искаженное от боли или — о, как бы этого хотелось! — полное ошеломленного восторга. Но, увы, желание это сбывается крайне редко, ибо одна за другой являются мрачные истины, которым, похоже, нет конца.
Крик. Перехватывает дыхание, замирает сердце. Что дальше?
На этот раз — взрыв воплей. Из трех глоток сразу. Уже нечто совсем… иное.
Грохот и глухой удар, где-то внизу мечется из стороны в сторону луч слабого света. Скользят сапоги по доскам, крики становятся хриплыми, будто рвется под потоком звука нежная ткань. Наступает мгновение, когда все колеблется на лезвии ножа, на краю зияющей пропасти, под завывание несущего забвение ветра — неужели пришло безумие? Вырвалось на свободу необузданное насилие и не разбирающее пути зло? Смутные фигуры врезаются друг в друга, каблуки топчут лица с широко раскрытыми ртами, летят за борт тела, трещат кости, хлещет кровь, грязные пальцы вонзаются в глаза — сколь же многие стали по прихоти судьбы жертвами безжалостного безумия!
А ведь хватило бы одного зычного, отданного командным голосом приказа, чтобы оттащить души от края смертельной бездны. Если бы среди сбившейся в кучу команды оказался хоть один, чья сила духа и железный хребет могли дать единственный шанс на спасение…
Но ужас, плывший в знойных течениях ночи, проникал в плоть и разум, и за раздавшимся снизу жутким воплем последовал безудержный хаос.
Жизнь, как бы мог заметить Бошелен — будь он в состоянии что-либо комментировать, — всегда склонна к глупости и, что вполне логично из этого следует, к жестокому самоуничтожению.
Но естественно, он был слишком занят, изливая в своей каюте бесконечный поток семени в лоно почти бесчувственной и совершенно несопротивляющейся Сатер — а это, как все прекрасно знают, является вершиной человеческой доблести, славы и величия.
В свете яростно раскачивающегося фонаря безголовое тело Абли Друтера продолжало сучить ногами, несмотря на кровь, хлещущую из кошмарно изодранной шеи. Руки его дергались, будто управляя непослушными марионетками. Пташка Пеструшка, Густ Хабб и Хек Урс дружно попятились по проходу в сторону носа — не носа Абли, поскольку головы у него уже не было, а гальюна на носу корабля, — но, поскользнувшись, все трое, крича, скатились к заплесневелому борту, судорожно пытаясь подняться на ноги. Хек продолжал держать высоко поднятый фонарь, чувствуя исходящий от промокшей одежды резкий запах мочи, а в случае
