поцелует, и я ощущаю этот физический, тактильный контакт с ним, который при его жизни был для меня просто необходим…
Про папины болезни говорили и писали многие. Таль не- мыслим был без своих “болячек”. А толком так никто ничего не мог сказать… Как-то Радко Кнежевич показал мне статью в югославской газете, в которой писалось, что Михаил Таль долго лежал в больнице с необратимым циррозом печени и атрофией почек, что недавно удалось поставить его на ноги, пересадив ему почку его родного брата Якова… Статья эта всех нас огорошила. Дело в том, что к тому времени уже прошло три года, как Яша умер, и папа страшно “гневался”, мол, почему от него скрыли, что ему пересадили Яшину почку, и что он “намерен требовать проведения эксгумации”… Черноватый, конечно, юморок… Но папа очень любил своего брата, и Яша, за упокой которого мы выпили, наверняка на том свете “простил” его…
А вообще-то началом всех его физических страданий, как это ни банально звучит, был сам факт его рождения. С этого момента отец как бы коллекционировал свои болезни. Но в основе, конечно, была совершенно патологическая, нефротическая почка. Мучила она его жесточайшим образом. Люди, страдающие почечными болезнями, знают, что ничего отвратительней и изнурительней, чем почечные боли, на свете не существует… Непонятно, как при таких болях вообще можно существовать, не то чтобы играть в шахматы. Убежден, что матч-реванш Ботвиннику проиграл не отец. Проиграла его больная почка…
Конечно же, ему делали обезболивающие инъекции. Несомненно, что в таких случаях развивается и определенное привыкание. Это, кстати, и послужило основой для разговоров и сплетен по поводу того, что Михаил Таль – симулянт, что ничего у него не болит, а просто он алкоголик и наркоман. Когда в Тбилиси “симулянта и наркомана” положили на операционный стол, то вообще пришли в недоумение, почему этот “симулянт” до сих пор жив! То, что они увидели на операции, никак не могло называться почкой – было сплошное расплавленное некротическое месиво… Отец остался с одной почкой, которая, в конце концов, компенсировалась, гипертрофировалась и тому подобное…
Ему запрещали курить, пить,… жить. Как бы не так!
Отец, по-моему, относился к своей жизни, как к шахматной партии, и несколько философски… Есть дебют, потом дебют переходит в миттельшпиль, и если в миттельшпиле не происходит катастрофа, то наступает унылый технический эндшпиль, в котором в конечном счете у человека нет никаких шансов. Отец, насколько я знаю, не получал удовольствия от игры в эндшпиле – ему было скучно и пресно… И лиши он себя добровольно курева, коньяка, веселых компаний, поклонниц – то есть того, что и составляет остроту ощущений в жизненном миттельшпиле, он оказался бы в эндшпиле, где ему ничего не оставалось, как “докоптить” жизнь. Но тогда это был бы другой человек в обличье Таля. А какая разница – умер ты духовно или физически, если ты – не Таль. Эта длинная многоходовая комбинация с большим количеством ответвлений была им, безусловно, просчитана. Он понимал, что смерть он все равно не обыграет, но “похулиганит” красиво и изрядно подергает ее за нос.
“Хулиганить” – было его любимым словом. Я имел возможность наблюдать за ним, когда он с Кобленцом гото- вится к какому-нибудь турниру или анализирует свою или чью-нибудь отложенную позицию. В какой-то момент его лицо вдруг преображалось, в нем появлялось что-то вызывающее, и он произносил: “А что, если попробовать схулиганить!” И было понятно, что сейчас Таль предложит фантастический, умопомрачительный вариант с премножеством вариантов и жертв. Если комбинация оказывалась “с дыркой”, он расстраивался, как ребенок, у него обидчиво отвисала нижняя губа, и он говорил: “Печально, но хулиганство не прошло”. И еще он был “болен” блицем, потому что в блице он мог хулиганить направо и налево…
Его взлет на шахматный трон был расценен многими как непостижимое, необъяснимое, неподдающееся нормальной логике дебоширство. Его опровергали, находили его комбинации некорректными, самоубийственными… Но все это было потом, после игры, после того, как соперники получали мат или вдруг обнаруживали, что позиция безнадежна. Впоследствии его перестали опровергать и восприняли его манеру игры как должное, как беспощадный факт. Новое же поколение шахматистов противопоставило ему бесстрастный прагматичный стиль, заведомо отвергая предложенную им “хулиганскую” полемику. Отец изменился, он вынужден был принять эту солидную шахматную прагматику для того, чтобы бить соперников их же оружием. Стали говорить, что Таль повзрослел, или иначе – потяжелел, увял… А он все равно оставался самим собой, великим… Разве что – более задумчивым. И если кто-то заглатывал во время партии подброшенный им крючок и он вытаскивал на победный берег рыбу невероятной красоты – это было величайшим счастьем и неописуемой ра- достью. Думаю, количество призов, завоеванных им за самую красивую партию, за самую блестящую комбинацию, вполне достойно Книги рекордов Гиннесса.
…Если человек вышел из дому и направился на любовное или деловое свидание, хлынувший дождь не остановит его. Он либо наденет плащ, либо раскроет зонт. Он прекрасно понимает, что дождь отменить нельзя. Но выбор остается – либо переждать дождь под навесом, либо вернуться домой, либо “перехитрить” его своим зонтом и продолжать идти к своей цели. Ждать, возвращаться домой – значит опоздать, обмануть надежды того, кто тебя ждет… Иными словами – проиграть… Отец не любил проигрывать. Его болезни были для него тем самым неотвратимым дождем, который он пытался перехитрить “лекарственным зонтом”. Господи! Сколько лекарств он принял за свою жизнь! Он напоминал мне некий мчащийся к финишу автомобиль с изобилием неисправностей от длительной эксплуатации, когда нет времени остановиться и сделать ремонт. В таких случаях все чинится на ходу, не сбавляя скорости. Но обязательно в таких случаях наступает момент, когда ломается все сразу, в одночасье… Жизнь отца была именно такой отчаянной гонкой, и однажды его организм, его “автомобиль”, не выдержал.
Есть люди, которые обвиняют Гелю в том, что она, мол, позволяла ему пить, курить, жить в таком сумасшедшем ритме, что она должна была его сдерживать, следить за ним, отправлять в санатории и больницы. Так говорят люди недалекие, которые не знают ни моего отца, ни Гелю. Отец не вынес бы никаких ограничивающих условий – это его унижало, это выбивало из-под его ног пьедестал победителя, а не побеждать для него было подобно смерти. Геля – великая женщина, потому что она понимала отца, совершая ради него непосильный для женщины подвиг – она жила с отцом в ЕГО ритме, в ЕГО условиях, в тех условиях, которые ему были
