дороге прихватил за черенок мотыгу, стоявшую у стены. Попытался заглянуть в окно: все заиндевело. Осторожно открыл дверь и обнаружил внутри парнишку, закутанного в армейское одеяло и с ногами, обернутыми старой курткой Бенедикта. Выглядел он неважно. Я спросил, что он там делает, и он едва слышно ответил, что борется со сном, потому что, когда холодно, главное — не уснуть, а то замерзнешь насмерть. Это было так дико: слышать, как эта кроха из-под груды тряпья сообщает мне какие-то премудрости, наверняка вычитанные из книжек, что я расхохотался. Взял его на руки и сказал, что он замерз, как эскимо на палочке. Потом я с маленьким Томасом на руках вернулся в дом к Бенедикту, устроил его на диване, накрыл всеми одеялами, какие только нашел, чтобы он согрелся, и растопил посильнее печку. Я спросил его, как он оказался в сарае в такой холод, и, прежде чем заснуть, он ответил только, что это странная история, лучше дождаться возвращения Бесс и Бенедикта. Ну и стали мы их ждать, и довольно долго пришлось дожидаться, если честно, но это уже не имело значения. Мне было хорошо сидеть вот так на диване, держа на коленях голову ребенка, смотреть на собаку, спящую возле ног, и на потрескивающий в печке огонь — словно я дедушка, которым не стану уже никогда.
Бесс
Иногда бремя тайны настолько тяжело, что нет сил нести и не знаешь, как избавиться, разве что взять и исчезнуть вместе с ним. Я знаю, почему не сказала Бенедикту сразу, когда нашла блокнот. Я думала, мужчине этого не понять, что только женщина может знать, что пережил Томас, что он испытал, когда Коул раз за разом мучил его. Может быть, я не хотела причинить Бенедикту новую боль. Он ведь любил Коула, потому что тот напоминал про старое доброе время, когда все были живы и вместе и казалось, что это навсегда. Стоило войти в дом брата, и Бенедикт нашел бы ответы на все свои вопросы, но он не желал туда входить. Он был так обижен, что даже не смотрел в ту сторону, когда мы ходили на озеро. Может, надеялся, что с глаз долой — из сердца вон, что постепенно перестанет думать о брате, но тот не исчезал, неотступно был рядом, ежедневно сидел за нашим столом, вспоминался при каждом взгляде на маленького Томаса. Пропавшие иногда занимают больше места, чем живые. На самом деле нам обоим не позавидуешь: мы последние побеги последнего древа. Но он ради меня пожертвовал тем, что любил. Он убил, чтобы спасти мне жизнь. Я не знаю, как это воспринимать, я не привыкла, чтобы меня защищали. На обратном пути он ведет меня за руку, снегоход снова не завелся. Позади все осталось как есть: кровь на снегу, дом нараспашку, тело Клиффорда, записная книжка Томаса. Малыш неизвестно где, в диком лесу, пропал по моей вине. Бенедикт идет вперед, ничего не говоря, я вижу, что в голове у него много вопросов, он словно разом постарел, и я изо всех сил держусь за его руку. Я ни за что не отпущу его ладонь, по крайней мере до дома. Потом неважно, будь что будет. Даже если я в результате окажусь в тюрьме, даже если меня прогонят из этих стылых краев, я все равно, закрыв глаза, смогу вспомнить этот край, вернувший меня к жизни, где подо льдом сильнее бьется сердце, где холод снаружи и пламя внутри. Здесь — мое место, я никогда не чувствовала это так отчетливо. Здесь, среди горстки шахматных фигур, оставшихся в финале, и теперь их на три меньше.
Фриман
Пока мальчик спал, я поглядывал в окно и вдруг увидел их: они шли вдвоем к дому. Совсем как мы с Мартой, когда все у нас начиналось, только вот куртка у Бенедикта была в крови и выглядели они оба совершенно измученными. Я вышел на порог, сердце сжималось при мысли о том, что я им готовлю. Они увидели меня и улыбнулись, словно я их добрый знакомый или родственник… бывают же такие нескладные семьи, где все наперекосяк и вроде бы ничего хорошего из этого хаоса не сложится. Они поднялись по ступенькам на крыльцо, и Бенедикт взял меня за руку. Не так, как здоровается сильный, молодой мужчина, он сжал мою руку со скорбью и болью. Он сказал, что Коул и Клиффорд мертвы и малыш, вероятно, тоже погиб. Я ответил, что те двое были подонки и я о них скорбеть не стану, а малыша и вовсе оплакивать нечего, потому что он спит в гостиной. Бенедикт ринулся в дом, поднял малыша на руки и прижал к себе так крепко, словно хотел засунуть под кожу, прямо-таки склеился с ним. Бесс плакала, гладила мальчика по голове и все шептала как заклинание: «Прости меня, прости». Не могу сказать, что я все про них понял прямо вмиг, но кое-что бросалось в глаза. Любовь не нуждается в комментариях. И неважно, что Бенедикт ему не отец, он любит его, и это все, что нужно ребенку, чтобы расти и взрослеть, по крайней мере какое-то время. Позже вечером они рассказали мне все, что произошло, не упуская ни одной детали. Я решил оставить их одних и ушел незамеченным: они занимались малышом, у того стала подниматься температура. Нужно было решить, что делать дальше, но решение далось мне не так тяжело, как я думал. Утром, едва рассвело, я направился к дому Томаса, чтобы найти одну вещь и навести порядок. Достаточно я видел мест преступлений, чтобы знать, что и как надо устранить. С телом Клиффорда пришлось повозиться, потому что этот боров весил немало и окоченевший труп транспортировать трудно. Мне удалось перевалить его на одеяло, расстеленное на полу, и потом оттащить к двери. Я подогнал снегоход с прицепом, сдал назад так, чтобы он оказался вровень со ступеньками, и спихнул туда труп. Вот уж точно ирония судьбы: машина, которую он сплавил мне, чтобы поиздеваться над старым негром, теперь повезет его останки. Я вернулся в дом и начисто отмыл пол. Поставил на место кресло-качалку, положил подушку назад на сиденье, поставил на место все, что было сдвинуто, забрал одежду Бесс, долото и блокнот в кожаном переплете, с которого все началось. В комнате Томаса я наконец нашел то,
