хотя, по сравнению с Тузом, в эту категорию угодило бы почти всё население планеты). Джамал, по уверению Туза, был связан с «гэбэ, или гэрэу, или ещё какой-то секретной конторой».
– Посадил её на иглу, пенёк заплёванный, понимаешь? – Туз хрустел яблоком, брызжа во все стороны соком. Он зачем-то к графину водки, некой плоской птице в оловянном блюде с камуфляжем из дохлой петрушки и мятых томатов заказал ещё и яблок. – Ты чего гуся не ешь? Кушай гуся, не робей, – Туз подмигивал мне всем лицом, тут же глотал водку, грыз яблоко, курил, обгладывал гусиную голень – всё одновременно. И продолжал рассказывать.
8
Очевидно, после второго развода Томочка, махнув на всё рукой, отпустила тормоза. Удивительно, но лихая жизнь не угробила её болезненную красу, наоборот, умелыми штрихами и всё больше широкой кистью, превратила тихое обаяние чахоточного ангела в роковой декаданс женщины-вамп, с тенями под глазами и долгой сизоватой шеей. Она спала до обеда, обедала обычно в семь, на обед был кофе и коньяк. Она красила губы бордовым, вся одежда, включая бельё, были чёрного цвета. Это при условии, что чёрный – это вообще цвет. В деньгах нужды не было – денег за удачно проданную пятикомнатную на Грановского должно было хватить надолго. Её родители по странному стечению обстоятельств оказались по соседству с моими, под теми же кущами, так что московская квартира им явно была ни к чему. Томочка научилась хмуро смотреть исподлобья, чуть приоткрыв рот, порой мрачно шутила и никогда не смеялась. Иногда ухмылялась, покусывая мелкими зубами жемчужины бус. Носила невозможно высокие шпильки и узкие платья со смелым разрезом и голой спиной. Мужчины находили её привлекательной до мурашек.
Откуда вынырнул этот Джамал, неизвестно, но, появившись однажды, он прилип к Томочке, как присоска к кафелю, всюду таскался за ней, с упоением распахивал все двери и придвигал все стулья, безумно вращая глазами и играя чёрной бровью, нашёптывал ей в ухо пошлые шутки и наспех придуманные государственные тайны. Увы, Томочку ни то, ни другое не впечатляло, ей было совершенно наплевать на джамаловы связи с органами, на его сверхсекретную работу в сверхсекретной лаборатории, где он проводит некие фантастические опыты «даже на живых людях» и что «если бы не абсолютная секретность, то он, Джамал, давно бы уже получил нобелевскую премию». Ряженый Люцифер-недомерок, для неё он оставался всего лишь карманным бесом. Прохиндейство нечистой силы недооценивать опасно: у бесёнка оказался неограниченный доступ к героину. Химия взяла верх.
Томочка пыталась спастись, запиралась, никого не пускала, снаружи был конец июня и тополиный пух, ветер бродил по Покровке, она даже не поднимала обвислых гардин. Полное осадное положение. Но каждый раз мелкая тварь находила щель под дверью, лаз в ночи, дыру в рассудке. И всё пускалось каруселью по новой.
Гульба, ругань и вопли среди ночи. «Они что там, с ума посходили?!» – негодовали соседи и вызывали участкового. Джамал тыкал удостоверение и шипел в лицо менту, тот отвернувшись от пижамно-халатных соседей, украдкой брал под козырёк и, не дожидаясь лифта, торопливо, сбегал вниз.
В тот раз вода протекла на три этажа, аж до пятого. Соседи орали, звонили, долбили в дверь; пришли из жэка, участковый кому-то звонил, пучил глаза и гундел что-то в телефон, закрывшись ладонью. Когда вода вытекла на кафель лестничной клетки, зажурчала по ступенькам и зазвенела капелью в шахте лифта, высадили дверь.
Джамала в квартире не было.
9
Она вошла на пятом, в лифте была утренняя теснота, но она ловко проскользнула в угол. Я тогда ещё подумал: «Ну бывает же, просто копия!». Но когда она повернулась в профиль и я увидел на шее шрам, тот самый – едва заметная бледная царапина с тремя короткими стежками, у меня моментально вспотели ладони и я даже перестал дышать на какое-то время. Вспомнился тот ржавый запах: тусклый коридор Склифа, я комкал полотенце, которым мы пытались остановить кровь, крови было много, я никогда не видел столько крови. Руки были словно не мои, я шевелил липкими пальцами, было странно и щекотно. Я не знал ни одной молитвы, но требовал от Бога спасти Томочку, обращался к нему напрямую, шантажировал, торговался, клятвенно уверял, что непременно завтра же и на всю жизнь, а если Он посмеет… ну и так далее.
Томочку спасли. Белое лицо оказалось неожиданно маленьким на больничной подушке, забинтованная шея наводила на мысль об ангине, о тёплом молоке с мёдом и прочей чепухе.
У меня текли слёзы, я стоял и молчал, боясь, что если я открою рот, то разревусь, как ребёнок. Мне был двадцать один год, и это, пожалуй, был последний раз, когда я плакал. Сейчас я разглядывал этот шрам, пытаясь притормозить карусель в моей голове – меня устроило бы любое логичное объяснение. На семнадцатом вышли счетоводы – там наша бухгалтерия и финансовый отдел. К двадцать шестому я улыбнулся – убедил себя, что это просто невероятное сходство: какая, к чёрту, Томочка, я ведь был на кладбище! Да и не так уж, между прочим, похожа. Тридцать второй этаж – в лифте уже просторно: мулатка гренадёрских размеров в мохнатом жакете цвета ванильного пломбира, Бен (или Билл) из ай-ти, я. Ну и Томочка. Гренадёрша вышла на сорок первом, Бен-Билл тёр углом рубахи черепаховые очки и, заискивая, расспрашивал меня о сокращениях в канадском филиале. Тут Томочка повернулась ко мне, её полуулыбка, румянец на скулах, её чуть косящий левый глаз. Она кивнула. Я продолжал бубнить что-то о «необходимости структурного аскетизма в посткризисной экономической реальности». В мозгу всплывал бред, который я где-то вычитал, про секретные опыты КГБ с африканским вуду, какая-то чушь про агентов-зомби.
Бен-Билл вышел. Мы остались вдвоём, лифт звякнул и понёсся вверх…
10
– Это ты? – ничего умнее в голову не пришло.
Она кивнула, взяла мою руку.
– Помнишь Серебряный Бор, как мы вымокли тогда? Такая гроза была… Июль, кажется? Да, тот тёплый июльский ливень. Мы сперва прятались, вжавшись спинами в рыжий ствол сосны, потом побежали, я задрал рубаху и накрыл нас с головой – куда там, мы уже промокли насквозь. Ты хохотала, прыгала по лужам, потеряла босоножку, вторую выкинула с мостика в пруд, так и ехала босиком через всю Москву. Я сунул свои вьетнамки в задний карман – из солидарности. Наши пятки шлёпали по мрамору метро, тётки жгли нас взглядами, а после, у меня дома, мы пили глинтвейн с корицей и мускатным орехом,
