(сначала из любопытства, а потом увлеклась сама) и слушала ее речи перед толпами на вокзалах. Я не удивлялась, что она так быстро собирает вокруг себя людей — к этому ее умению я успела привыкнуть: меня поражала готовность, с какой мужчины и женщины шли туда, куда их вели; а ведь это были не горячие юноши, а здравомыслящие, в большинстве своем неграмотные люди, которым нелегко было решиться бросить вызов властям и которые видели в Рошан — светлокожей, элегантной, нарядной даме — человека из другого класса, сколько бы она ни тщилась доказать обратное. И все же они толпились вокруг нее; сомнения их постепенно рассеивались; они готовы были безоговорочно следовать за ней. Ничто не могло поколебать их веру, даже то, что многих из них арестовывали, тогда как Рошан оставалась на свободе; толпы пассажиров, которых уводил конвой, продолжали взирать на нее доверчивыми глазами.
Ничто, мне кажется, так не бесило Рошан, как эта несправедливость, и она продолжала свои поездки в надежде спровоцировать власти на активные меры. Однако совсем не просто, при отсутствии прецедентов, арестовать женщину, которая выходит за рамки своего класса и своего окружения и ввязывается в дела, ее не касающиеся; а если к тому же её отец владеет половиной окрестных фабрик, а муж занимает высокий пост в правительстве, положение еще сложнее. Поэтому власти делали вид, что ничего не замечают.
Раздраженная до предела, Рошан в конце концов опубликовала статью с грубыми личными выпадами против представителей управления железных дорог, и те возбудили против нее судебное дело. Состоялся суд. Рошан проиграла дело, и на нее был наложен штраф, но она отказалась платить и с ликованием отправилась в тюрьму.
Я ездила повидать Рошан. Прежде чем разрешить мне свидание, начальник тюрьмы, высокий седой шотландец, побеседовал со мной. Не являюсь ли я соучастницей заключенной? Не занимаюсь ли и я беззаконной деятельностью? Я ответила, что служу у Рошан, но что никаких предосудительных, с точки зрения закона, статей не писала. Не было также и случаев, чтоб я преднамеренно ездила без билета. Шотландец был рад это слышать и перестал смотреть на меня с таким недружелюбием. В этой стране, сказал он, и без того смутьянов достаточно.
— Рошан не смутьянка, — с обидой возразила я. — Если же она и стала такой, то лишь потому, что ее вынудили.
Он молча поглядел на меня, потом холодно уронил:
— Можете быть уверены — она попала за решетку отнюдь не потому, что поддерживала общественный порядок.
— Если она и нарушала порядок, — не стерпела я, хотя знала, что рискую лишиться свидания, — если она его и нарушала, то для этого у нее было достаточно оснований.
— Не сомневаюсь, — сказал он. — Люди всегда находят оправдание своим поступкам.
— Вы ее не знаете. Она…
— Напротив, — перебил он. — Отлично знаю. Знаю со дня рождения. А ее отца знал еще задолго до того, как она появилась на свет. Мы с ним старинные друзья.
Я растерялась. Пока я смотрела на него как на тюремщика, аргументы находились сами собой; теперь же, когда он предстал передо мной в другой роли, мое красноречие как-то сразу иссякло.
Он не отводил от меня взгляда, и в глазах его не было сочувствия, казалось, ему приятно видеть мое смущение. Он спокойно заметил:
— Естественно, ее отец был расстроен, узнав, что она сюда угодила. И я — тоже.
Когда я передала эти слова Рошан, она сказала:
— Думаю, он действительно огорчен. — В голосе ее звучала сочувственная нотка. — Трудно ему, наверно. Я знаю, отец изводит его просьбами, но что он может сделать? И что могу сделать я? Мне не доставляет никакого удовольствия ставить кого-то в трудное положение. И в то же время я не могу уклониться от выполнения своего долга.
Удовольствия она, возможно, не испытывала, но и сильного огорчения тоже.
Я оглядела голые стены камеры, в которой мне позволили, видимо, благодаря влиянию ее отца, — повидаться с ней наедине, серый каменный пол, убогую тюремную мебель, маленькое унылое оконце, дверь без ручки, невольно подняла глаза на высокий сводчатый потолок и почувствовала, как что-то медленно сдавливает мне горло. В эту минуту я не могла не подивиться ее невозмутимости, и мне стало даже немного завидно.
— Надеюсь, тебе тут не слишком неудобно, — начала было я осторожно, но тут же у меня вырвалось: — Тут отвратительно.
— Это так, — согласилась она. — Но все же побыть здесь полезно.
Рошан была одной из тех, кто считает, что ради обогащения своего опыта можно пойти почти на любую жертву.
Когда я уже собралась уходить, вошла надзирательница и сказала, что меня хочет видеть начальник тюрьмы.
— Тюрьма — не место для таких девушек, как вы, — назидательным тоном сказал он. — Надеюсь, вы не наделаете глупостей. Мне бы не хотелось видеть вас там же, где ваша коллега.
— Думаю, вы и не увидите, — вяло ответила я, слишком подавленная, чтобы ответить находчиво.
Он взглянул на меня, и вдруг в его глазах вспыхнул огонек.
— Впрочем, не так уж здесь плохо… Люди привыкают…
Я не согласилась с ним тогда — слишком молода была, чтобы понять, что он прав, что человек действительно ко всему может привыкнуть. Но я кивнула ему в знак благодарности и что-то пробормотала. Потом вышла на улицу, где в широко раскинувшемся небе сияло солнце, вдохнула полной грудью свежий воздух и почувствовала, как мне опять сдавило горло — на этот раз от радости.
Через три месяца Рошан выпустили. Есть ли, спросила она, какие-либо перемены к лучшему? Да, кое-какие перемены есть, но вряд ли они ее удовлетворят. Тогда она решила выложить властям все, что о них думает. Отговорить ее смог только Мохун, наш главный редактор. Это был высокий худой мужчина с лицом, чем-то походившим на старую скрипку. Двадцать лет из тех сорока пяти, что Мохун прожил на свете, он проработал у англичанина, которого так развратил имперский абсолютизм, что он забыл об элементарных приличиях. Эта служба притупила у Мохуна чувство собственного достоинства, он стал похож на птицу с подрезанными крыльями. Никто, кроме Рошан, не вызволил бы его, наверное, оттуда, и никто, кроме Мохуна, наверное, не знал, чего стоило ему, женатому человеку, отцу семейства, променять спокойную работу в правительственной газете на опасную репортерскую, а потом редакторскую карьеру в экспериментальном еженедельнике, который принадлежал такой эксцентричной особе, как Рошан.
Тем не менее дело у них пошло: благодаря ее пылкой энергии и финансовой помощи журнал собрал в конце концов столько подписчиков, что мог существовать без дотации. Между
