class="p1">— Верно, что Ефим порешил себя? — спросила.
— Бабы балабонят, а ты и уши развесила. Никуды такие, как Ефим, не деваются. Одно точно: людям на глаза не кажется… Про Ваську — это истина: по сей день в остроге. Была у нас передряга. Беспокойство, кутерьма в округе. Сама знаешь, каково на сплаве-то гнуть горб. У Кутаевского не шибко разжиреешь, а все ж — приработок для мужика. Платил грош да еще надумал сбавить, ну вот плавщики и озлилися, пошли скопом к нему: плати по закону, как нанималися. Орут, свистят. На барина страху нагнали, тот стражников кликнул, мужики — в разные стороны. Кто опосля ночью подпалил усадьбу — бес его знает. А только забрали Ваську, потому как буян он. И еще троих, которые поотчаяннее. Таперича жди, покуда разберутся.
О себе — ни слова. С виду Фомка простак, дуралей, рыжий, а в глазах плутоватость. Засунул руку в мешок, приваленный к стене:
— Дашк! У меня к тебе разговор… сурьезный… Только сумлеваюсь я… как встретишь?
— Ну вали, выкладывай.
Вынул из мешка завернутый в клетчатый платок узел:
— Припрячь до времени. — Опасливо покосился на окно. — Да поживей.
Взяла узел. Что в нем? Сунула под стол.
— Ошалела! Подальше, Дашк, куда-нибудь убери. Да, смотри, уговор: пущай никто, даже доктор твой про то не ведает.
Выйдя за ворота, он огляделся по сторонам и зашагал через дорогу в харчевню. Что за притча? Это после ее-то сытного обеда?
Отнесла узел в кладовку. Туда Сергей Сергеевич не ходок. Краденое? Фомка не вор, нет у него такой повадки. На худое не пойдет. И все же ее обуял искус. Размотала потихонечку клетчатый платок, ослабила шпагат и вынула из пачки ровнехонько обрезанных бумаг листок. Приоткрыла дверь, на свету прочла напечатанное крупным шрифтом про то, как мужики с Волыни и Подолии, из прибалтийских губерний подаются на чужую сторону, в заморские края. За счастьем. Ищут его, да напрасно… «Надо побольше общаться с сознательными городскими рабочими, — перебирала она похолодевшими пальцами белый листок. — …Совместно с борющимся за право всего народа городским, фабрично-заводским рабочим русский крестьянин найдет в себе силы развязать путы, которые на его руках и ногах, — путы бесправия, голода и темноты.
Тогда будет действительно хорошая жизнь и у себя на своей земле, которая пока что является не матерью, а злой мачехой».
Один за другим перед глазами ее прошли сельчане. Мало кто сытно жил. Одни шли на приработки к Кутаевскому, другие — подавались к зиме в города: плотничать, бондарить. Кто же те добрые души, заглянувшие в бедняцкие избы? Получается, что о комаровских где-то думают — о ней, Дашке, о Фомке Голопасе, о солдатской вдове Агриппине, батрачившей на барских огородах? О тех, кого жизнь не гладит, а мнет.
Положила листок обратно, затянула шпагатик, свернула узел и пихнула его подальше за старую плетеную корзину с тряпьем. Ох и накличет Фомка беду! Нехорошо таить от Сергея Сергеевича, но раз взяла, значит, слово дала. А все же страшновато…
Сергей Сергеевич вернулся домой раздраженным. Швырнул ботинки в угол и завалился на диван лицом к стене. Ровно в комнате вовсе нет ее, Даши. В другую минуту подошла бы, а тут — и навязался же этот Фомка! — может, Сергей Сергеевич проведал про то, что приходил он, и дуется: почему сама не расскажет. Доктор ты мой доктор! Расскажу. Сейчасочки вот и расскажу.
Подошла. Не поворачиваясь, он протянул назад руку и сжал ее, Дашину, у запястья: не беспокойся, мол, все будет в порядке.
Что же случилось?
А случилось возмутившее его до крайности.
Зборовского вызвали в полицию. Пристав с паточно-сладкими ямочками на щеках, не в пример другим людям своей профессии, добродушен. Окутанный плотной завесой дыма, он сидел при закрытых окнах в насквозь протабаченном кабинете.
— Присаживайтесь, господин доктор. Вы сочинитель сих творений?
Злосчастный «Будильник»! В нем действительно напечатали его статьи, причинившие немало неприятных минут. Обе помещены в одном номере. Вот первая — «Сельские сестры». Здесь он, доктор Зборовский, рассказывает о большой, благородной миссии, которая ждет питомцев школы в царстве дикости, варварских способов лечения, где иногда фельдшера не дождаться месяцами. Пусть же сельские сестры смело противостоят знахаркам! Пишет, как трудно найти желающих обучаться. И еще не легче изыскивать средства: в земской управе не очень охотно идут на расходы. Но есть уверенность, что начатое будет доведено до конца.
На другой полосе газеты вторая его статья: «Слово о „Капле молока“». В нескольких местах фразы подчеркнуты красным карандашом: значит, даже эту газетку тщательно прочитывают полицейские чины?.. Он пишет о том, сколь нерешительно и робко прокладывает себе дорогу в нищей России все новое. Он ратует перед земством о создании детского лечебного учреждения «Капля молока» — для неимущих матерей, которые лишены возможности кормить грудью своих младенцев. Такие пункты нужны, чтобы дети могли получать молоко, взамен которого грудников морят соской из жеваного хлеба. Почему бы Нижнебатуринску не показать достойный пример? В качестве доводов приводит данные и факты, обнародованные в свое время в разных источниках, — как выяснилось, неведомых нижнебатуринской полиции. Вопрос о «Капле молока», пишет он, нельзя рассматривать оторванно от той чудовищной обстановки, в которой растят младенцев. Их гибель стала величайшим бедствием. Даже туберкулез уносит меньше жертв…
Кто, как не врачи, знают, что высокая смертность детей-грудников есть горькая привилегия России, ибо в нашем отечестве — бедность и невежество. «Ничто так тесно не переплетается, как болезни и неправильные социально-экономические условия».
Последнюю фразу приписал Арстакьян И именно она, должно быть, пришлась не по вкусу приставу.
Рядом со статьей о «Капле молока» — лаконичная заметка: во Франции некая восьмидесятилетняя старуха развелась со своим девяностотрехлетним супругом. Причина? Непочтительное отношение мужа к жене.
Возможно, подобные заметки и помогали «Будильнику» вербовать новых подписчиков, но напечатанная в близком соседстве с рассказом о страшной участи вымирающих малюток, эта выглядит кощунственно.
Пристав поднялся со своего кресла:
— Ну-с, извольте сообщить, откуда вы брали сведения относительно… Вы утверждаете, что детская смертность от неправильного питания уносит куда больше жизней, чем туберкулез. Сообщаете довольно сомнительные данные.
— Почему — сомнительные?
За спиной пристава — громадный, во всю стену, в золоченой раме портрет благополучно здравствующего государя императора. По обеим сторонам — все древо российского императорского дома, начиная с Михаила Федоровича, кончая Николаем II и его императорским высочеством наследником цесаревичем и великим князем Алексеем Николаевичем… Очевидно, портреты висят с прошлого года, со дня торжественного юбилея — трехсотлетия царствования на Руси дома Романовых.
— Почему сомнительные? — Пристав вынул из кармана и встряхнул сложенный вдвое, нет, вчетверо, большущий носовой платок. — Да потому, что эти цифры, извините, плод
