о дебютантках, я праздную собственную культуру — и бессовестно ее экзотизирую; культурно апроприирую даже в стране, где это, казалось бы, не является культурной апроприацией. Мы слушаем речи, накидываемся изысками с кейтеринг-стола (в очереди за канапе передо мной стоит программный директор Каннского фестиваля) и, пока никто не видит, забираем с собой на пляж бокалы с корейским вином макколи. У меня над головой разрываются фейерверки (это не фигура речи и не плод воображения — корейцы сходят по шутихам с ума), и ты фотографируешь меня для инстаграма с помощью камеры айфона, рассеченной сеткой, заточаешь в клетку за решетку экрана: по-французски всё это называется quadrillage. Ты моя камера, я твоя достопримечательность, ты турист, я любопытный экземпляр во время сафари, ты Изабель Юппер, а я Ким Мин-хи. Мы возвращаемся в отель на нижний этаж, где будет проходить дискотека, но здешний антураж, напоминающий средний московский клуб, не вдохновляет на танцы. Мы выпиваем по еще одному бесплатному бокалу вина и расходимся. Я иду по Пусану, и пояс моего кимоно развевается на ветру; проститутки в одном из дверных проемов машут мне, и я приветствую этих ангелов в ответ.
* * *
Ты уезжаешь до окончания фестиваля, потому что кинорынок закончился. В твой последний вечер мы идем на слэшер про лесбийскую супружескую пару: главная героиня узнает, что ее жена скрывала от нее страшную тайну, после чего та начинает на нее охоту. Мы смеемся напролет (хотя дурацкой картине далеко до шутливой интонации), и после сеанса ты винишь меня за выбор фильма. Впрок закупившись корейскими масками для лица и соджу, мы идем на пляж. Там опять фейерверки, и корейская бабушка предлагает тебе купить у нее один. Ты покупаешь, зажигаешь, и небо озаряется сиянием. Мы долго сидим и разговариваем обо всем.
— А теперь нам нужно разойтись по соответствующим отелям, — говорю я.
— Да, конечно, но почему ты так говоришь? — спрашиваешь ты.
«Ночью у моря одна» (2016), реж. Хон Сан-су
Я хочу сказать тебе, что реальные люди могут быть интереснее кинозвезд. Сперва ты протягиваешь мне руку, но я игнорирую ее и обнимаю тебя. Секунду ты не знаешь, как ответить, а потом, наверное, от неловкости, обнимаешь меня сильнее. После нашего расставания я сворачиваю на пляж, иду к воде и укладываюсь на песок.
16.10.18. На другом краю света, где я совсем не чувствую себя особенным, где я как принц, лишенный всех богатств, на противоположном конце Земли, в Корее, мне 22 года. Я планировал провести эту ночь в иркутской пиццерии «Кристина», слушая на повторе альбом Christine and the Queens, а в итоге из-за задержки самолета провожу десять часов в отеле при Инчхонском аэропорту (в туалете есть функция home bidet, и я незамедлительно отправляю тебе фото), досматривая первый сезон «Удивительной миссис Мейзел». Мириам 26 лет, и она переизобретает себя после измены мужа, выступая со стендапами о собственной жизни. Возможно, я не такой удивительный (муж от меня не уходил, да и такого гардероба кейпов у меня нет; я не хожу на аэробику, а время Синатры и Пегги Ли давно прошло), но, как и она, я понятия не имею, куда двигаюсь и что делаю, я уже вообще ничего не понимаю. За две недели в Корее я соскучился по русской вилке и русской речи, по московским запахам и глупым, уставившимся на меня москвичам. Пусан оказался Фортом Боярд от мира кинофестивалей: тайфун чуть не унес меня в океан, живот сводило от голода на бесконечных фестивальных показах, еда была странной (иногда живой), переключатели света и смыватели в туалетах были горизонтальными, а корейцы (по крайней мере те, с которыми довелось пообщаться мне) с трудом изъяснялись по-английски. Но есть одна вещь, которая неизбежно меня выручала и, надеюсь, всегда будет выручать: как и Мириам, я комедиантка.
Ты хочешь, чтобы мы стали партнерами по преступлению и вместе ездили по фестивалям — я пишу, а ты продаешь. Сколько еще фестивалей нам предстоит вместе? Будет ли каждый наш фестиваль как фильм Хон Сан-су — повторением с вариациями? Сохранится ли между нами то, что корейцы называют jeong, — чувство глубокой привязанности, вырабатывающееся в ходе межличностного взаимодействия?
Оставшееся время в Пусане я смотрю кино — хорошее и не очень. Критик лет пятидесяти, худощавый молодящийся гей, хихикает и что-то бубнит всякий раз, когда во время «Страха первой ночи» Стэнли Квана, чумового гонконгского кэмпа, во вселенной которого есть только женщины и все они носят Margiela и Jimmy Choo, на экране появляются местные гей-дивы (впрочем, когда на экране появляется буч в кожанке с панковским ожерельем-замком а-ля Кристен Стюарт, наступает мой черед орать). В начале третьего акта «Хэллоуина» Дэвида Гордона Грина камера летит за внучкой Лори Строуд сквозь ночной лес под иконическое фортепиано Карпентера, и кореец-гик рядом со мной шепчет: «Classic». Последние тридцать минут фильма публика визжит и аплодирует феминистским твистам, и я теряю одиночество в кинозале.
Если не воспринимать его критически и напрямую идентифицировать себя с персонажами, кино способно погубить, но с тем же успехом оно может стать средством эмансипации. Подверженные каждодневному облучению кино, кинокритики учатся, заимствуют и опровергают то, что видят на экране, становятся героями своих собственных фильмов или выбирают для себя контрпримеры, находят икон и придают своим личным антагонистам черты вымышленных, помещают воображаемую камеру за своим плечом и думают о том, каково это — смотреть кино про себя (иногда я боюсь смотреть те или иные фильмы просто потому, что опасаюсь телесных паттернов, которые они могут инкорпорировать — поворот головы, жест, походку). Кинокритики часто забывают о материальном, и у них может напрочь отсутствовать эмпатия по отношению к живым людям, зато всегда будет наготове ведро слез для экранных героев. Я был бы и рад отказаться от него, но уже не могу: кино, бывшее для меня спасательным кругом в школе и образовательной дисциплиной в университете, — это моя теперешняя работа.
В 2016-м, во время двухмесячного кочевания по петербургским квартирам, я попросил знакомую погадать на трех мужчин, имевших для меня на тот момент наибольшее значение: про одного из них она сказала, что он вообще не понимает, что я такое, про второго — что он не знает, чего хочет, но до сих пор хочет меня, а про третьего — что он готов был провести со мной всю жизнь, но что-то пошло не так. В финале «Впусти солнце» Клер Дени мужчина-гадалка (Жерар Депардье), к которому героиня Жюльет Бинош приходит после череды неудачных
