дело и во мне, и ты можешь быть прав, говоря, что мой взгляд затуманен, поэтому, возможно, вопреки своему стойкому нежеланию и несмотря на то, что это будет тяжело, я все же приеду на пару дней в Эттен.
Вспоминая с благодарностью твой визит, я, естественно, думаю о наших разговорах. Я слышал такие разговоры и раньше, много раз и часто. Планы усовершенствований и изменений, воодушевляющие речи, но все же, не сердись, я немного их опасаюсь, еще и потому, что время от времени следовал им и это приводило к разочарованию. Как же часто мы подробно обсуждаем то, что неосуществимо.
Еще совсем свежи воспоминания о времени, проведенном в Амстердаме. Ты и сам был там и знаешь, как долго я все обдумывал, обсуждал и советовался, мудро рассуждал, какими добрыми были мои намерения и каким плачевным оказался результат, какой бестолковой, чрезвычайно глупой вышла вся затея. До сих пор это вызывает у меня содрогание. Это было самое ужасное время в моей жизни. Какими желанными и приятными становятся мои сложные и беспокойные дни в этом бедном краю, в этой грубой среде по сравнению с тем, что было тогда. Я опасаюсь похожего результата, если последую мудрому совету, данному с наилучшими намерениями.
Дело в том, что подобные переживания слишком сильны для меня. Ущерб, досада, сердечная боль слишком велики для обеих сторон, чтобы мы не вынесли опыт из наших ошибок. Если это не станет для нас уроком, то что станет? Такая страсть, как целеустремленность – как это назвали тогда, – такое желание больше не овладеет мной запросто, мой пыл сильно поубавился, и я смотрю на вещи по-другому, хотя это может прозвучать и показаться высокопарным и даже если об этом непозволительно думать в том смысле, в каком меня учит думать мой опыт. Непозволительно, да, так же непозволительно, как, например, Франк Евангелист находит непозволительным, что я посчитал проповеди преподобного Жана Андри лишь чуть более евангелистскими, чем проповеди католического священника. Лучше мне умереть естественной смертью, чем подготовиться к ней в академии, а один крестьянин раз преподал мне урок, который показался мне более полезным, чем урок греческого.
Что касается улучшения условий моей жизни, то, может, я не стремлюсь к этому или не нуждаюсь в этом? Я бы хотел стать лучше. Я стремлюсь к этому, но именно поэтому опасаюсь, что лекарство может оказаться вреднее болезни. Можешь ли ты винить больного в том, что он, посмотрев доктору в глаза, решает отказаться от неправильного или шарлатанского лечения?
Поступает ли дурно больной чахоткой или тифом, заявляя, что необходимо использовать более сильное средство, чем ячменный отвар, или, признавая безвредность ячменного отвара как такового, все же ставит под сомнение его целесообразность и действенность в своем случае?
Врач, прописавший ячменный отвар, не должен говорить: «Этот больной – упрямец, губящий свою жизнь, потому что он не хочет использовать лекарства». Нет, ведь не он – упрямец, а так называемое лекарство не годится: может, оно и является чем-то полезным, но все же не единственно необходимым средством.
Обидишься ли ты на того, кто не проявит интереса к картине, приписываемой в каталоге Мемлингу, а на самом деле не имеющей к нему никакого отношения? У нее при этом будет схожий сюжет из эпохи готики, но она не будет обладать никакой художественной ценностью.
Если теперь из-за сказанного мной ты решишь, что я считаю тебя раздающим советы шарлатаном, то поймешь меня совершенно неправильно, поскольку я не имею такой мысли или мнения о тебе.
С другой стороны, ты будешь не прав, предположив, что я, в буквальном смысле воспользовавшись твоим советом, посчитаю правильным для себя стать литографом, изготовляющим бланки счетов и визитных карточек, бухгалтером, учеником столяра – или, подобно [супругу] моей дорогой сестры Анны, посвятить себя пекарскому делу или многим другим похожим занятиям (удивительно разнообразным и сложно объединяемым), которые ты советовал мне освоить.
Но, ответишь ты, я даю тебе совет не для того, чтобы ты буквально ему следовал, а потому, что, как я полагаю, тебе по вкусу праздная жизнь и ты должен положить этому конец.
Следует заметить, что эта праздная жизнь – все же несколько необычного свойства. Мне действительно немного сложно защитить себя в этом [вопросе], но мне будет обидно, если ты рано или поздно не посмотришь на это по-иному. Я также не знаю, правильно ли будет в ответ на подобные обвинения последовать твоему совету и стать, например, пекарем. Это был бы исчерпывающий (допуская, что нам было бы под силу в мгновение ока превратиться в пекаря, обрезчика волос или библиотекаря), но все же безрассудный ответ, похожий на поступок того человека, которого обвинили в бессердечности из-за того, что он ехал верхом на осле: тогда он немедленно слез с него и, водрузив животное на плечи, продолжил путь.
А если без шуток, я искренне полагаю, что было бы лучше, если бы отношения между нами были доверительными. Если мне дадут понять, что я являюсь обузой или причиняю беспокойство тебе или всем дома, что я ни на что не гожусь, если я буду постоянно чувствовать себя незваным или лишним гостем, которому лучше вовсе не приезжать, и при этом буду стараться все больше держаться в стороне от всех – когда я думаю, что все на самом деле будет так, а не иначе, мной овладевает горестное чувство и меня одолевает отчаяние.
Мне сложно справляться с этими думами и еще сложнее жить с мыслью о том, как много я принес раздора, горя и печали нам с тобой и нашему дому.
Если действительно будет так, я бы желал не оставаться долго в живых. Тем не менее, когда это гнетет меня сверх меры и становится слишком тяжело, спустя некоторое время приходит мысль, что, может быть, это страшный кошмарный сон и со временем мы сможем лучше понять его и разобраться в нем. Но разве это не реальность, и не должна ли она со временем становиться лучше, а не хуже? Без сомнения, вера в перемены к лучшему покажется многим глупостью и суеверием. Иногда зимой бывает такая лютая стужа, что думаешь: «Уже слишком холодно, какая разница, придет ли лето, плохое побеждает хорошее». Но нравится нам или нет, рано или поздно морозы заканчиваются, и одним прекрасным утром ветер меняется и начинается капель. Сравнивая естественное состояние природы с нашим расположением духа и нашими переменчивыми, как погода, обстоятельствами, я все же надеюсь, что они еще могут измениться к лучшему.
Напиши поскорее, ты меня этим очень порадуешь, письмо на всякий случай отправь по следующему адресу: J. Bte Denis, Rue du Petit Wasmes à Wasmes (Hainaut).
Вечером после твоего отъезда прогулялся в Вам. С тех пор написал еще один портрет.
Прощай, мысленно жму руку, и верь мне,
искренне твой Винсент
155 (133). Тео Ван Гогу. Кюэм, приблизительно между вторником, 22 июня, и четвергом, 24 июня 188 0[69]
Дорогой Тео,
пишу тебе с некоторой неохотой – я не делал этого уже давно, по многим причинам. Ты сделался для меня в какой-то мере чужим, а я – для тебя, возможно, больше, чем ты думаешь, и, возможно, нам не стоит продолжать все это.
Может, я и не стал бы писать ничего сейчас, если бы не мои обязательства, из-за которых возникла необходимость написать тебе. Если бы, говорю я, ты сам не вызвал к жизни эту необходимость. В Эттене я узнал, что ты послал мне пятьдесят франков, – ну что ж, я принял их. Разумеется, с неохотой, разумеется, с довольно грустным чувством, но я оказался в некоем тупике или затруднении, и как поступить иначе?
Итак, я пишу тебе, чтобы поблагодарить.
Как ты, возможно, знаешь, я вернулся из Боринажа, отец заговорил о том, что мне надо бы оставаться неподалеку от Эттена, я сказал «нет», и, полагаю, это к лучшему. Я против своей воли стал в семье кем-то невозможным и вызывающим подозрения, во всяком случае, мне не доверяют – и могу ли я быть хоть как-то полезен в чем-нибудь?
Вот почему я прежде всего склонен думать, что самое выгодное, самое лучшее и самое разумное для меня – уйти и держаться на приличном расстоянии, словно меня и нет. Что для птиц – линька, время смены перьев, то для нас, людей, – бедствие или несчастье, трудная
