и ступай! А хотя бы и на расхваталовку! Или тебе запрещено?
Наташа знала: расхваталовкой называется перекресток двух главных аллей. Там стояла будочка фотографа, а в киоске продавали открытки с видами Крыма и газеты. Еще там были установлены скамейки, но на них почему-то никто никогда не сидел, все просто прохаживались мимо или стояли, разговаривая. Особенно часто стояли так мужчины, курили и пристально оглядывали проходивших по аллеям женщин. Мать обычно старалась миновать этот перекресток как можно скорее.
— И в кино можно пойти. — наставляла тетя Маша.
Мать бросала взгляд на Наташу. Она не смела ослушаться поварихи, но и дочь ей не хотелось оставлять одну, мать боялась, что Наташа будет скучать. Чтобы помочь ей, Наташа говорила:
— Ты иди, мама. Я почитаю. Еще мне Тюльке платье надо сшить.
— У ребенка и то понятие есть, — одобрительно вставляла повариха. — Погладь, что ли, свои наряды да ступай.
— Чего мне гладить! — нерешительно задержавшись у зеркала, мать надевала на свое серое платье нитку розовато отсвечивающих бус под жемчуг и, постояв еще несколько минут у калитки, лишь тогда выходила на улицу.
Глядя ей вслед, тетя Маша наказывала строго:
— А ты не держи мать-то. Не мешай ей. Когда она теперь еще вырвется? И на работе как каторжная, и тут… Нешто ей интересно с тобой сидеть? Молодая.
Матери не интересно… Дома, если она возвращалась с работы, а Наташа в это время еще не приходила со двора, мать непременно разыскивала ее, говоря:
— Пойдем, Наташенька, домой. Хоть часок вместе побудем.
Мать готовила поесть, а Наташа помогала ей, чистила картошку или сидела просто так, и они разговаривали. В выходной день мать с утра стирала и гладила, а Наташа в это время возилась с игрушками и пела. Она знала много песен: и «Рябинушку», и «Черного кота», и «Санту-Лючию», которую пел Робертино, только на русском языке, разумеется. Она запомнила даже арию Мельника из «Русалки», ее часто передавали по радио, и очень правильно выводила своим тонюсеньким звонким голосом: «Вот то-то, все вы, девки молодые…» Мать смеялась до слез.
А после обеда шли в кино или просто гуляли, и мать покупала мороженое и себе, и Наташе. Если денег было мало, не покупали вовсе, есть мороженое одна Наташа не любила. А когда мать получала зарплату, долго ходили по магазинам, мать всегда старалась, чтобы все у Наташи: и туфли, и платье, даже чулки — било самое красивое.
Нет, им было совсем неплохо вдвоем. Почему Наташа стала мешать матери теперь? И все-таки тут что-то есть, иначе тетя Маша не стала бы так говорить. Мать считает повариху умной женщиной. Одна вырастила и выучила детей, справляется с таким домом и садом. Правда, ей все время помогают какие-то тетеньки, то полы помоют, то сад перекопают, а она говорит им потом:
— Подойдешь к концу работы, подброшу мясца. Или тебе крупы надо? Много рису я не смогу, разве стакана два…
Ну что же, Наташа и не будет мешать матери, держать ее возле себя.
Чаще всего после таких раздумий Наташа уходила на пляж.
В саду и на улице скучно. Ни гор, ни скал, ни снега и солнца. Куда ни бросишь взгляд — плоская равнина, унылые одинаковые улицы с белеными, крытыми черепицей и шифером домами.
Наташа тосковала по сойкам, среди которых лежал ее родной город. Далекие — сизо-синие, а те, что ближе, — в темной зелени сосен. То в сиреневой дымке заката, то розовые — утром, когда солнце всходит, сопки никогда не бывают одинаковыми, и смотреть на них никогда не надоедает. А у подножия их пестрое, душистое разнотравье и белоствольные березы. Еще Байкал, на который Наташу часто возил на своем «Москвиче» сосед дядя Миша. И солнце, которое не уходит с неба ни зимой, ни летом…
А здесь что хорошего, так это море. Если бы было можно, Наташа проводила бы на его берегу весь день. Тем более теперь, когда мать все чаще оставляет ее одну. Поваленный штормом грибок по-прежнему лежал на боку: скрывал ее от тех, кто проезжал по шоссе, и защищал от холодного ветра. Погода все не налаживалась, по небу ходили тяжелые хмурые тучи, и море все ворочалось сонно, полизывая пляжный песок. Но Наташа догадывалась, что оно бывает и другим, взволнованным и грозным, и оно все больше влекло ее к себе тем, что до поры до времени таило про себя.
На этот раз у них с морем получилось что-то вроде игры. Наташа скакала на самой кромке у воды, а волны подбирались к ее ноге все ближе, норовили полизать ее новый коричневый башмачок. Наташа не давалась, и было очень весело. Волны разгонялись все сильней и обдавали ее брызгами. Наташа не замечала, что так понравившаяся ей светлая зелень воды потемнела, что море все больше становится похожим на Байкал, когда над озером дует холодный ветер баргузин.
Потом она устала и присела на банку, не выпуская ручек скакалки, забросив ее за плечи, бечевка зацепилась там, кажется, за разрисованную шляпку грибка.
Когда эта волна подобралась к берегу, Наташа не заметила. Волна выросла перед Наташей внезапно, огромная, сизо-синяя, дохнула холодом и обрушилась на грибок…
Наташа закрыла глаза и прижалась к грибку спиной, вцепилась в ручки скакалки. А как только вода схлынула, схватила костыль, его чуть было не смыло, и поспешила от берега прочь. Прошла несколько шагов и обернулась. Волны уже не лизали ласково берег, ходили быстрые, темные, и море было похоже теперь на круто выгнутую спину рассердившегося зверя. Вот оно!
Наташа сделала шаг обратно. Если бы она могла объяснить, что с нею, она рассказала бы, что все в ней рванулось навстречу этим грозно вздымавшимся волнам. Броситься бы к ним, взлететь, замирая от восторга и страха, на упругом гребне к самому небу!
Но тут Наташа вспомнила о матери. Придется рассказать ей, почему все мокрое — и платье, и чулки. Мать рассердится и не пустит больше на море.
Наташа выбралась уже на шоссе и все оглядывалась, до тех пор, пока море не скрыла выпуклая полоса пляжа.
Однако мать ничего даже не заметила. Она стояла у стола, боком к двери, и наливала в стакан чай из блестящего тети Машиного чайника. А на стуле сидел незнакомый дяденька в темном костюме с черным галстуком на очень белой рубашке. Лицо у матери было какое-то не такое, как всегда. Наташа никак не могла сначала понять — какое и только потом догадалась: румянец! И глаза у матери были веселые и блестели.
