в любую минуту заняться любовью, но нам так хочется насытиться друг другом, этой нереальностью, что мы говорим, говорим, говорим, серьезничаем, шутим, смеемся, обнимаемся, вновь принимаемся говорить.
— Рахель, — заявляю я торжественно, — в твоих глазах…
— Вся скорбь еврейского народа… — подхватывает она.
— И беспечные искорки раздолбайства, — добавляю я.
Рахель смеется:
— Братья поставили меня стеречь виноградник, а я не уберегла его…
— Повтори еще раз, — прошу я, понижая голос и выключая свет.
— Братья поставили меня стеречь виноградник, а я не уберегла его… — шепчет она, придвигаясь ко мне поближе и распахивая одеяло.
Может быть, так шептала Суламифь, возлюбившая царя Соломона?
Этот слабый страстный шепот бесконечен в пространстве и безграничен во времени.
Быть может, прежде губ уже родился шепот?
Рахель обнимает меня; страсть накрывает нас огнецветным шатром, над которым развевается алое знамя любви.
Господи!
Господи! это дочь твоя, Рахель-Суламифь-Ривка-Лея-Голда. Легкая, стремительная, светлая девушка из виноградника. Братья поставили ее стеречь виноградник, но она не уберегла его.
Так проходят десять дней, десять разных, непохожих дней — день перетекает в ночь, и ночь переходит в день; время смешивается, как горячительный коктейль; и уже не разобрать, где ночь, а где день; нет ничего-ни ночи, ни дня; — есть только яростный коктейль из любви и ласки, нежности и тепла, разговоров и шепота, прелести и прогулок.
Но:
вот он, последний глоток —
последняя ночь перед расставанием.
От Вацлавской площади мы устремляемся к набережной, минуем улицу, на которой находится знаменитое кафе «У Калиха», где сиживал еще Ярослав Гашек и куда посадил он потягивать пивцо своего бесшабашного Швейка — и оттуда спускаемся к набережной.
Улицы пустынны, чехи предпочитают не оставаться на ночных улицах; от чехов, как от чеширского кота, остаются лишь полногубые приветливые улыбки, цепляющиеся за ветви деревьев и трамвайные провода.
Нам не удалось вкусить магии знаменитой чешской труппы «Латерна магика» — оказалось, что она уехала на гастроли и вернется не скоро, но: неподалеку от этого театра мы натолкнулись на маленькое, уютное кафе с элегантным и величественным, как «аглицкая» королева, барменом, со старинным камином, где уютно гудел огонь, с легкой приятной музычкой, льющейся из небольших динамиков.
— Это будет наше с тобой кафе, — сказала Ра-хель. — Как хорошо, что мы сюда зашли, правда?
Я заказал бутылку красного вина к нашей нехитрой трапезе и с восхищением наблюдал, как эта статуя командора в образе бармена разливала в искристые тонконогие бокалы пурпурную жидкость.
— Я хочу выпить за тебя, мой ангел-хранитель, — говорит Рахель; мы чокаемся, тихий звон словно завершает сказанное; в это время бармен гасит свет и зажигает свечи; узкая полоска пламени тонет в просторных очах Рахели…
…В гостиницу мы вернулись во втором часу ночи; заспанный усталый портье, потирая красные глаза, пообещал разбудить меня рано утром, часов в семь.
— Ты собираешься спать? — спросила Рахель.
Она была не совсем права.
Нам все-таки удалось поспать полчаса, когда, вконец обессиленные, мы соизволили посмотреть на часы.
Через полчаса заверещал телефон. Вспомнив свою суровую солдатскую юность, я вскочил, будто ужаленный, с постели и буквально за десять минут принял душ, оделся, собрал вещи и поднял сонную Рахель. Мы спустились вниз вместе с вещами, торопливо позавтракали, торопливо говорили друг другу какие-то торопливые слова, торопливо попрощались, и вскоре я затесался в небольшую группу отъезжающих, которую туристический автобус должен был доставить до аэропорта.
Уложив вещи в багажник, я поднялся в салон и сел у окна.
Забрав последнего пассажира, водитель закрыл дверь и тронулся с места. И тут выскочила из гостиницы Рахель, ветер швырнул ей в лицо горсть снега, волосы ее развевались, она вглядывалась в уходящий автобус и, не видя меня, махала рукой. «Зачем, зачем… — подумал я, — вот раздолбайка, простудится еще… Странное прощание… какое-то скомканное… ненужное… Рахель… встретимся ли еще… Рахель…»Мысли сморили меня, и я заснул. Так и проспал всю дорогу до аэропорта. И очнулся, пребывая в каком-то полусонном состоянии, из которого мне было даже лень выходить. Перед глазами кружились какие-то пестрые картинки, мелькали дежурные лица, не вызывая никаких эмоций. Наша группа уже прошла паспортный контроль, весело прогуливаясь по длинным смачным коридорам, где осуществлялась свободная торговля, — и: никто особенно не огорчился, когда стало известно, что рейс задерживается на несколько часов. Все уже казалось в прошлом, мысли о будущем бились о неизвестность, как надоедливая осенняя муха бьется о стекло, беспечность кружила голову.
Но постепенно веселье стало улетучиваться, посадку все никак не объявляли, обстановка начала наэлектризовываться, пассажиры нервничали, шумели, требовали жалобную книгу, а стройные светловолосые девушки, дежурящие у выхода на посадку, отделывались туманными намеками и ободряющими шутками.
Я, как мне казалось, по-прежнему ничего не соображал, лениво следя лишь за вялым переползанием стрелок на большом циферблате, висящем аккурат над головой утомленной от пассажиров дежурной.
И вдруг вся пассажирская масса задвигалась, зашевелилась, загалдела, оформилась в единый коллектив, напряженно ждущий окончательного приговора.
Вышел, вальяжно переваливаясь с ноги на ногу, представитель компании, которая отвечала за выполнение рейса, выволок ящик кока-колы и минеральной воды и громогласно объявил, что из-за нелетных условий полет переносится на следующий день.
— Сейчас вас отведут к автобусам, — сказал он, дергая выпученным веком, — вы поедете в гостиницу, поужинаете, переночуете, а утром раненько на тех же автобусах прибудете в аэропорт.
Пчелиный пассажирский рой, недовольно жужжа, отправился назад к паспортному контролю, получил однодневную визу; также жужжа, вылетел в багажное отделение, погрузил свой несчастный багаж на тележки, вывез его на улицу, погрузил в автобус и залетел в салон, как усталые пчелы залетают в свой родимый улей.
Автобусы тронулись с места, резанули шинами по мостовой и помчались темными улицами. И все это время я никак не мог выйти из полусонного состояния, хотя в глубине меня вдруг затренькала, затрепетала, забилась золотая сардинка потайной мысли. Я не выпускал ее наружу до тех пор, пока мы, наконец, не ввалились в гостиницу; но и тут, выпустив ее наружу, я еще не совсем пригляделся к ней, хотя и понимал, в чем дело. Но в гостинице было невыносимо жарко, выстроилась длинная очередь на оформление, и эта очередь тянулась томно и тягостно; казалось, что прежде чем в моих руках окажутся ключи от номера, время вынесет свой вящий вердикт, и мысль, поднимающаяся с глубины, так и не увидит света.
— Ваш номер четыреста пятнадцатый, — сухо сказал портье, — магнитная карточка, пожалуйста, за мини-бар — отдельная плата, ужин через час.
Какой к чертовой матери ужин?
Едва зайдя к себе в номер,
