парикмахерскую, – говорю. – Сейчас и пойду.
– Правильно, – соглашается она. – И хлеба купи.
Да хоть цветочек аленький. А вы дальше сами, вам полезно пореветь без свидетелей. И не лукавьте, что взрослые не ревут. Потому что нет никаких взрослых, не существует. Всем одинаково страшно и тошно. И да, Ма, ты верно сказала: всем надо кого-то любить. Иначе просыпаться по утрам незачем. Такие дела.
40
Плеер вращает диск, ботинки шагают по рыхлому снегу. И всё белое вокруг, белое-белое, и словно облака надеты на кроны деревьев, и под ногами – облака.
А ботинки у меня замечательные, это да. Держу ритм ударных, прокладываю курс наугад, без цели и ориентиров. Улыбаюсь, как безумная. Это ведь чудо – носить музыку в кармане. Нацепила наушники, и кто-то важный и знаменитый поёт только для тебя. А может, его на свете давно нет, но в твоих ушах – есть. Не просто голос, но и сам человек. Законсервированный кусочек его существования, прожитый в студии или на концерте, когда делалась эта запись. Мой плеер – хранилище времени. Чужого времени, в котором меня не было, но которое принадлежит мне.
А парикмахерские мимо, да здравствует великолепное уродство, славься, мир открытого лба и ясного взгляда. Нет у меня настроения лезть в неудобное кресло, глотать синтетические ароматы, терять день, снег и движение. Но кое-что полезное я всё же сегодня сделала. Распахнула дома окна перед тем, как уйти. А ещё собрала по комнатам все иссохшие цветочные веники и отволокла в мусоропровод. Несла, а они сопротивлялись – облетали, ломались, крошились. Прошлое всегда сопротивляется. И Ма будет злиться, выметая дорожку из ломких бурых лепестков и скрученных листьев, но ей не впервой, переживёт.
Я не собиралась выходить на круг почёта. Вот ни на секунду. Но как-то неожиданно очутилась на перекрёстке возле узкой кирпичной десятиэтажки. Обычно Будда нажимал на кнопки домофона, они вспыхивали красным цветом, и электронный голос спрашивал: «Кто там?» Я плаксиво отвечала, что не могу попасть домой. И ведь правда не могла.
Люди придавлены к земле и не смотрят на крыши. И я бы не посмотрела, если бы эта не была особенной. Хотя таковой её делали мы. А память истреплется пакетиком на ветру. Тем, что зацепился за столб, но однажды сорвётся и ищи его, свищи.
И мне пора.
Окно Будды укрыто цветастой занавеской. Раньше её не было. Чья вина, что я отказывалась замечать, как жилище золотого Шакьямуни теряет лицо за тряпочками, ковриками, новыми губками для мытья посуды и прочей мелочёвкой. Как размножаются в ванной баночки и тюбики, как появляются цветочные горшки на подоконниках. Понемногу, давая к себе привыкнуть, усыпляя бдительность малыми размерами. Бабка Будды наверняка довольна. Да и сам он вряд ли жалуется. Нет, я не гожусь на роль мамочки, а Эмани – вполне. Умница Эмани, так ему и надо.
Дом Тим Саныча обхожу по широкой дуге. Смотрю издали. Он словно присел и глухо рычит, этот дом. И тянет гнилью из его пасти-арки, и горестно скрипят железные детские качели за углом. Нет, мне слишком хорошо сегодня, не желаю быть съеденной. Утешайся пластинками и аквариумом с богомолами, пока можешь, бойся, что за тобой придут. Потому что обязательно придут.
Лысый обзавёлся белыми снежными кудрями, снег же прикрыл пятна голубиного помёта на его плечах. У постамента скучает одинокий милиционер, наших не видно. Зачем я здесь? Если бы кто-то спросил, куда я хочу пойти, то, наверное, к школе. Дичь, конечно, но совестно перед Фигой. Я ведь тогда по-хамски развернулась и ушла. А теперь чувствую себя обязанной. Должна показать ей, что благодарна. Что уважаю. Даже знаю один простой способ: скромная юбка и сменные туфли. Но я поищу другие варианты. Не сегодня, не завтра, но скоро.
Плеер вращает диск, ноги несут вперёд, и я им не указ.
На подходе к Колесу замедляюсь, почти крадусь. Будто сейчас вспыхнут софиты и высветят меня – дурёху, которая забрела на сцену, но не знает роль. Самозванку. И никто не подаст руки, не признает своей. Иду по главной аллее, мысленно ругая ослабевшие колени, и боковым зрением различаю толпу наших чуть в стороне. Среди них может быть Спринга. Джим. Будда и Эмани. Нет, больше не хочу, не поверну голову. Не поверну – не поверну – не поверну. Она сама.
Джим здесь. Видит меня, что-то кричит, но я упрямо не замечаю. Руки в карманах, спина прямая, нос по ветру. Ты сможешь, ты – пехотинец. Пересекаю сквер, пробиваю его насквозь, выныриваю с другой стороны. И боюсь оглянуться.
Дайте мне несколько дней зализать раны – и, может быть, вернусь. Или нет. Я могу и дальше быть с вами, а могу всякий раз идти мимо. Как пожелаю. Я вообще всё могу. И школу закончу, и уеду, и буду путешествовать, и никто мне не запретит. Перестану вымучивать интерес к «Степному волку», а если спросят, спокойно отвечу: «Бросила, не понравилось». Честно скажу, что не перевариваю хэви-металл. Вставлю в мочки ушей обычные серьги. Запомню имена одноклассников, хотя не факт. Скажу отцу, что дача – это круто. Куплю Андрею банку нормального кофе. А он всё равно украдкой от меня будет разводить пакетированный. И ладно. Пойду в кино на глупейшую сиропную мелодраму. Одна. Сяду в первый ряд и уроню слезу над сценой поцелуя. И стану мечтать о таком же поцелуе, но вот об этом никому не скажу. Да.
«Я очнулся рано утром, я увидел небо в открытую дверь. Это не значит почти ничего, кроме того, что, возможно, я буду жить», – течёт из наушников живая вода.
Шар наполняется ею. Раздувается. Лопается. И девочка шагает из него. И переходит на бег. Бежит – не догнать. Бежит, и длинное чёрное её пальто распахивается. Бежит и с силой отталкивается от земли. Бежит, чтобы лететь.
«Бог, ты здесь?»
«Здесь».
«Я умница?»
«Ещё нет, но идёшь в нужную сторону».
«Значит, всё хорошо?»
«Замечательно».
«Бог, ты классный».
«А то!»
И он смеётся. И я смеюсь. И мы смеёмся вместе.
Комментарии
1
Цой – Виктор Цой (1962–1990), основатель и лидер группы «Кино», в которой пел, играл на гитаре и был автором песен. Также снимался в кино, пробовал себя как художник. В песнях Цоя нашли своё выражение типичные для любой эпохи чувства и настроения молодого человека в поисках своего призвания и места в жизни. Группа «Кино», основанная в 1981 году, прошла
