Кристин и Тео, и я знаю, что всегда могу на них рассчитывать, но рядом с могилой хочется видеть действительно любимого человека. Того, кто возьмёт руку, если будет необходимо, постоит рядом столько, сколько потребуется, и разделит с тобой всю испытываемую скорбь и печаль. Но единственная женщина, которую я бы решился позвать с собой, посчитала меня лжецом и отъявленным негодяем, способным на месть и использование других людей в своих несуществующих целях. Я думал, что при малейшей угрозе уйду первым, но вот сюрприз, Кимберли меня опередила. Она усомнилась во мне, а я не совершал ничего из того, в чём оказался заподозрен. Я не собирался давать объяснения. Почему я вообще должен оправдываться, если не рылся в собственной памяти, не сопоставлял факты и не прибегал к помощи Тео, чтобы найти доказательства биологического родства, о котором теперь знаю всё лишь благодаря испорченному для целой семьи вечеру Дня благодарения? С какой стати я обязан отрицать прозвучавшие обвинения, если для меня всё открылось ровно в тот же момент, что и для Кимберли? Разъяснять причины, по которым образ её отца не отложился в моей памяти, несмотря на количество проведённых им допросов? И убеждать неверующего в том, что никакой мести нет и не быть не могло? Мне плевать, что я плохо сплю, почти не ем и испытываю мощнейший эмоциональный перегруз, вызванный тоской по той, которая наверняка уже совершенно забыла о моём существовании, и физически также истощён. Я не собираюсь возвращаться туда, где больше не нужен. В конце концов, я не заслужил того, что получил. Может быть, я и повинен во многих вещах, но грех обмана не из их числа, а значит, мне вовсе ни к чему наговаривать на себя, лишь бы она вернулась или хотя бы подумала о том, чтобы позволить мне это сделать. Одна только мысль об этом глупа и начисто лишена гордости. Некоторое время я всё равно размышлял в подобном ключе, пока не осознал, что из-за собственной внутренней слабости и так уже достаточно потакал и продолжаю потакать людям в своей жизни. На данном этапе мне вполне достаточно Трэвиса. Испытывая болезненную необходимость хотя бы этот день провести вдали без него, мысленно я начинаю проклинать всё на свете, когда краем правого глаза цепляюсь за его силуэт, становящийся всё ближе и в конечном итоге замирающий рядом. Он имеет полное право находиться здесь. Мне это никак не оспорить и ничего не возразить. Это и его родители тоже. Я сохраняю молчание и искренне поражаюсь, когда Трэвис, явно обращаясь ко мне, ведь, кроме нас, здесь больше никого и нет, произносит нечто удивительное и невероятное.
— Ты был прав. Тогда, в аллее. Когда сказал, что они бы не гордились никем из нас, но в особенности мною. Я рассвирепел и, если бы не та девушка, наверное, зарезал бы тебя, и хотя глубоко в душе я не хочу это признавать, я знаю, ты озвучил всё верно. Они бы не гордились теми людьми, которыми мы стали.
— Зачем ты говоришь мне всё это?
— Чтобы ты знал, что я… Что я, кажется, сожалею. Я не должен был наносить тебе вред. Не должен был склонять тебя к чему бы то ни было. Не должен был вообще появляться в твоей жизни вновь.
— Какая теперь разница? — неохотно, но всё же спрашиваю я, при этом глядя лишь на надгробие ввиду отсутствия желания видеть Трэвиса и смотреть на него. Так проще, значительно и намного, да и в целом мне неважно, что он ответит. Это всё равно ничего не наладит и не изменит к лучшему. Как говорится, поезд давно ушёл. — Твоим словам в любом случае нет веры.
— Да, я понимаю. Мне стоило откровенно рассказать тебе всё с самого начала, а не угрожать вам двоим.
— Рассказать что?
— Я крупно проигрался. В карты. В тюрьме. Долг пятьсот тысяч, и срок его возвращения строго ограничен. Либо я верну эти деньги, либо… Наверное, ты и сам понимаешь, что тогда будет.
— Кому?
— Что кому?
— Кому ты проиграл?
— Джонсону.
От сказанного Трэвисом внутри меня что-то обрывается. Я вспоминаю своё первое и единственное до этого момента преступление, план которого от начала и до конца был продуман вышеупомянутым человеком, и то, как всё пошло прахом, а он остался на свободе, потому что истинные организаторы всегда лишь сколачивают банды и никогда лично не засвечиваются в осуществлении противоправных действий. По сравнению с этим Джонсоном Трэвис вовсе не негодяй, а совершенно невинный младенец, который, впрочем, отнюдь не глуп, и я решительно не понимаю, как его угораздило не только ввязаться в игру, но и не остановиться после первого же проигрыша и в результате накопить такой ужасающе огромный долг. Нужно быть полным идиотом, не способным просчитать очевидные последствия наперёд. Но зато теперь я чище некуда понимаю всю ситуацию и то, почему Трэвис делает то, что делает. Даже если отбросить тот факт, что из-за колоссальной разницы в финансовом положении с противником ему вообще стоило найти себе другое занятие, в кратчайшие сроки такую сумму честным путём всё равно просто не заработать.
— Ты пытался отыграться, ведь так?
— Я надеялся, что у меня получится, и поначалу я даже выигрывал и много, но потом всё резко стало очень и очень плохо.
— Ну так всегда и бывает. Сначала выходишь в плюс, а потом фортуна мгновенно отворачивается от тебя, и в итоге образуется огромный минус. Нужно быть умнее. Так, значит, его всё-таки посадили?
— Всего лишь за неуплату налогов, и то ненадолго. Он вышел раньше меня, а как только освободился и я, приставил ко мне Джеймса и Райли.
— Так они не твои люди?
— На словах мои, но формально это ничего не значит, и я ощущаю, что чем дальше, тем всё больше теряю над ними контроль. В случае чего они же меня и устранят.
— Мне нечего тебе сказать, Трэвис. И нечем тебе помочь. Я буду действовать согласно плану и в случае крайней нужды постараюсь разобраться с охранными системами, хотя и не ручаюсь, что у меня непременно получится, но на этом всё.
— Ты, и правда, ненавидишь меня.
— А чего ты хотел, Трэвис?! — всё-таки поворачиваюсь к нему я, испытывая бессилие и злость на всю ситуацию в целом. Не только на то, что он вторгся в моё личное пространство, и оно перестало быть таковым, когда за неимением лучшего варианта в виде Кимберли я просто хотел побыть один, но и на все те
