уже выходит какой-то вроде печальный Демон, дух изгнанья.
И он обиженно отошел в сторону.
– Брось ты, Лёшка, в самом деле!
– Мне бросать нечего. Ты вот гляди, Бутырёв, сам не прокидайся, если такими подобными ребятами бросаться начнешь. После не подымешь.
Вообще прав был поэт, сказавший: «Тяп да ляп – не выйдет корабль». Тысячу раз прав! Не столь уж хитрое дело было сговориться с ребятами и убедить ремесленников, что надо помочь юнгам. Не так уж трудно, в конце концов, было уломать разобиженного Лёшку. Но, когда решительно все, казалось, было обдумано, сотни непредусмотренных трудностей, мелочей и помех стали мешать делу. Простая, скажем, вещь гвоздь, но если нужно, чтобы на обшивке он был медный, а время такое, что и простых железных не хватает, то за каждым гвоздем набегаешься…
Старый баркас очистили от песка, ракушек и засох шей тины. Крепкий дубовый набор судна был еще хоть куда, только два ребра-шпанго́ута оказались сломанными. С обшивкой дело было хуже: она сильно пострадала. Надо было местами перешить борт. Тес для этого выхлопотал на лесной пристани сам Виктор Сташук. Много хлопот было с нефтяным двигателем. Он заржавел, в выхлопной трубе застрял дохлый рак, чугунный маховик был расколот, бачок проела ока́лина. Тут дела было много. Кое-что пришлось отливать заново, отдельные части перетачивать. Работы хватало.
Синегорцы решили сами собрать все навигационное хозяйство для баркаса. Набор сигнальных флагов кол лективно, и не без содействия товарища Плотникова, выпросили у Клуба водников – флажки висели там без дела, на террасе читальни, ведомственно изображавшей палубный балкон. Посуду для камбуза ребята собрали сами. Правда, с этим были неприятности, и пришлось вернуть в заводскую столовую оловянные ложки, вольно заимствованные оттуда. Ходуля на этот раз переусердствовал… Зато все кру́жки и тарелки были честно добыты синегорцами у матерей путем длительных уговоров. Сервиз подобрался несколько пестрый, но под донышком каждой кружки и тарелки был герб синегорцев: над этим потрудились немало Тимсон и Валерка. Кира Стёпушкин, бывший, как известно, лучшим искателем металлолома, подобрал где-то маховичок, как раз такой, какой требовался баркасу. Кроме того, он притащил старый, охрипший клаксон от грузовика. Коля Марченко принес пластинки «Раскинулось море широ́ко» и «Прощай, любимый город!..». Хотя патефоном еще не обзавелись, но начало делу было положено. Веня Кунц выхлопотал у отца в больнице маленькую походную аптечку. Юра Плотников оснастил корабль шахматами. Каждый старался участвовать как мог в строительстве корабля. А когда потребовались занавески на четыре окна в маленькой каютке баркаса, пришлось обратиться к помощи Римы, и она сшила премилые гардинки.
Валерка был немножко разочарован в своих цветистых мечтах: начальник школы, последнее время очень торопивший ребят, приказал, чтобы окраску баркаса дали защитную, как того требовало военное время.
Борт и каюту баркаса юнги замалевали сизой ша́ровой краской – так теперь красили все пароходы на Волге: этот цвет помогал судам оставаться незамеченными с воздуха.
Дело подвигалось очень медленно. Уже давно перестали годиться на свистки пожухшие, ставшие ломкими, словно испеченные солнцем, стручки акации. Уже привезли на дощаниках из близкой Дубовки тяжелые дыни-скороспелки с зеленой сетчатой кожей, похожей на крокодилову. Плоты пришли с далеких верховьев Волги – огромные плавучие поля из душистых бревен, связанных цепями в четыре яруса, с домиками и мостками. Плотогоны рассказывали, как отбивались они от самолетов, как горели плоты, попавшие в пылающие струи Волги, когда на поверхности воды растекался и плыл горящий мазут из взорванной нефтянки. Близилась осень. Дул горячий суховей из прикаспийских пустынь, а с Дона дымный ветер войны гнал все ближе к Волге неслыханное и грозное бедствие: на пристанях и на базаре поговаривали, что, пожалуй, немца до Волги не остановить.
И в эти уже тревожные дни ремесленники и юнги приготовили баркас к спуску. Накладными буквами из латуни вывели название на обоих бортах: «Арсений Гай». И на скулах носа прибили по маленькому гербу синегорцев.
Не всем был понятен этот знак, но так хорошо поработали друзья Капки Бутырёва, что строгие балтийские юнги не стали спорить: штучка медная, красивая, пусть блестит себе.
Наконец все было готово. Начальник школы, теперь ежедневно бывавший на заводском дворе, где стоял на стапелёчках[17] и салазках баркас, разрешил спускать корабль на воду.
В маленькой каютке на стенке около барометра повесили портрет Арсения Петровича Гая в военной форме.
На спуск обещал приехать сам товарищ Плотников. Но что-то задержало его. Начальник решил не ждать и приказал готовиться к спуску. Гирлянда разноцветных, пестрых, как на елке, сигнальных флажков протянулась от носа и кормы баркаса к высокой мачте. На гафеле[18] мачты подняли флаг Военно-морских сил Советского Союза.
Баркас покоился на катках, выложенных по отлогому склону берега. Все, что могло блестеть на баркасе, было начищено и яростно сверкало на солнце. Ветер пробегал по флажкам, как по клавишам. На мостках у берега усердствовал духовой оркестр Школы юнгов. Рьяно рявкал огромный басистый геликон, едва не удавивший в своих медных кольцах коротышку-трубача, красного от натуги. На медных тарелках барабана, вспыхнув, лязгали расплюснутые солнечные блики.
Других инструментов слышно уже не было.
На палубе баркаса вдоль протянутого леера[19] выстроились пятеро юнгов, первыми справа – Сташук и Палихин. Начальник школы легко, не держась руками, взошел по трапику, приставленному почти отвесно к борту; он поискал глазами среди ремесленников Капку, знаком подо звал к себе и, нагнувшись через поручни, пригласил взойти на борт. Капка вскарабкался на палубу. Начальник поднял руку. Оркестр замолк. Все приготовились слушать. Но никто не ожидал, что капитан первого ранга Иванов-Тарпанов так странно начнет свою речь:
– Кто из вас, друзья, слышал такое слово: «батрахомиома́хия»?..
Начальник лукаво оглядел собравшихся. Все молчали. Никто не знал такого слова. Даже Валерка и тот его никогда не слышал.
– Слово трудное и длинное, – продолжал начальник, – и означает оно по-гречески: «война мышей и лягушек». Учил я когда-то в старой гимназии греческий язык и даже двойку получил за это самое слово. А уж за что тебя в детстве выдерут или «пару» влепят, это никогда не забудется… Почему же я вспомнил это слово именно сегодня? А потому, друзья, что вот и у нас сперва была тут этакая батрахомиомахия, не в обиду вам будь сказано. Ну, кто из вас сухопутных мышей изображал, кто земноводных лягушек – это вы сами разбирайтесь. Только о подвигах ваших ратных я был наслышан. И скажу вам со всей откровенностью: не по себе мне было, когда видел я, что в такое неописуемое время, в такую тугую пору идет какая-то глупая мышиная возня и болотная кувырк-коллегия между такими славными ребятами.
Он говорил о новой дружбе, которая свела
