Ознакомительная версия. Доступно 10 страниц из 47
Нас, как баранов, запихнули в товарные вагоны, офицеры сели в плацкарт. И оркестр заиграл. Я не слышал музыки, только барабан бил мне в грудь, да так, что болела вся клетка. Все что-то кричали, единственная дверь в вагон была перегорожена длинной доской. И она как бы разделяла нас с внешним миром.
Это было необъяснимо тяжелое чувство. Только потом я смог его сравнить с рождением человека. Когда младенец рождается, он меняет атмосферу и плачет. Ему мешают свет, звуки, запахи – все мешает, и он начинает орать. Мы этого не помним, но, наверное, это очень больно. Вот примерно так я себя чувствовал, когда поставили разделительную доску в вагоне.
Поезд под трубы оркестра отчалил в никуда.
Тело
Никогда еще не был в товарном вагоне. Нас было, наверное, по тридцать человек в каждом. Нас обещали пересадить по дороге в другой поезд, в плацкарт, но пока, мол, надо потерпеть. С двух сторон были стеллажи, пол посыпан соломой. Мы ехали очень медленно, и крыша вагона накалялась. Было душно.
Мы должны были спать на этих стеллажах, как рыбки в консервах. Бочком друг к другу. Открываешь глаза – а тебе кто-то дышит в нос. Если ложились валетом, то нюхали друг другу ноги. Если кто-то переворачивался на спину, то крайний падал на пол. Вот теперь стало ясно, зачем пол был посыпан соломой. Человек в этом возрасте быстро адаптируется.
Ночью поезд стоял, чтобы не мешать гражданским составам, а днем полз так, что рядом с ним можно было идти пешком.
Мы все потели, и я уже привык к этому аромату, который не терпел всю жизнь. Мы перезнакомились, кто откуда, среди нас были и студенты – такие же, как я.
Никогда я не находился так близко с незнакомыми людьми в маленьком пространстве. Разве что в транспорте в час пик. Но это не более чем полчаса, а здесь – целая вечность. Мы уже шутили на эту тему. «Лучше нет влагалища, чем очко товарища».
Мы превращались в одно единое тело. У нас даже естественные потребности начинались разом, мы все вместе ходили в туалет. Ну, туалет, конечно, это фигурально выражаясь. Поезд останавливался где-нибудь на пустыре, мы выскакивали из вагонов и садились в ряд. Лысые головы блестели на солнце. Картину завершали офицеры, которые ходили с нами пописать, для более серьезных потребностей у них в плацкарте были туалеты. Мы быстро справляли нужду, быстро вытирались и возвращались в вагоны – плацкарт нам так и не дали. Туалетной бумаги у нас не было. Ее вообще в СССР почти нигде не было. Помню, мама эту бумагу из Москвы привозила. Мы ее прятали в подвале айгедзорского дома, скрывали от соседей, чтобы никто не попросил.
В пути мы пользовались газетой «Красная звезда», но на второй день газеты кончились. Пришлось обходиться листьями. А у меня был осенний призыв.
Так мы за четыре дня проехали целых триста километров и добрались от Еревана до Тбилиси.
Чтобы служба малиной не казалась
Я был просто в шоке. Зачем были эти мучения, меня ведь наши могли довезти до Тбилиси за три часа! А мы ехали, как скот, чуть ли не четверо суток. Мне лейтенант, который нас сопровождал, ответил на этот вопрос коротко:
– Чтобы служба малиной не казалась, на хуй. Понял, солдат?
Я уже привык к тому, что весь офицерский состав смачно ругается. И вообще русский мат очень содержательный. Вот если бы он мне сказал то же самое, но без ругательного слова, это не было бы так убедительно, так безапелляционно. И напрашивался бы следующий вопрос, завязалась бы дискуссия. А почему, а зачем… А с этим словом все сразу стало ясно, и я принял ответ, как конституционный закон – без поправок.
В Советской армии я понял, что вообще не знаю русского языка. По моему глубокому убеждению, язык надо учить с ругательств. Особенно русский. Это психология народа, его нутро.
Как будущий лингвист по первой профессии, я начал прислушиваться к мелодии русского мата и просто влюбился в его лаконичность и богатство. Я увидел, как можно одним словом или словосочетанием выразить сотню смыслов и не заморачиваться долгими пояснениями. Коротко и ясно – как все гениальное.
Вот, скажем, армянский мат – тоже вычурный, но в нем мало фразеологических оборотов. Можно изощряться и менять местами слова, но все эти выражения служат только для того, чтобы унизить и оскорбить человека, самоутвердиться сексуально – и все от имени мужика. Женщина такое не скажет не столько из соображений культуры, а именно потому, что у нее нет органа насилия. Она будет выглядеть смешной. А русский мат, он фразеологичен и не только не оскорбляет слух, а даже ласкает его. Не знаю, поняли бы меня моя мать, специалист русского языка и литературы, и бабуля Лиза, которая смазывала мне рот красным перцем, но я был просто сражен наповал, когда начал понимать и оценивать русский мат. Сейчас есть даже научные исследования по этому поводу, а в советское время такое было немыслимо.
Из Тбилиси я был направлен в строевую учебную часть. Наши постарались, чтобы из Грузии меня никуда не посылали. В любом случае карантин должен был пройти в деревне Манглиси, а я должен был выучиться на сержанта артиллерии.
Я уже начал привыкать, что в армии все, что круглое – несут, а все, что квадратное – катят. Бессмысленная строевая подготовка, изнурительные физические упражнения, совершенно сюрреалистичные политзанятия. Я вспоминал слова отца, мол, в армии становятся настоящими мужчинами. Ну да, ну да… Вся эта хрень никак не подходила под папину формулу. Да, я становился сильнее, выносливее. Но почему настоящий мужчина должен вонять, как дохлый скунс, почему он должен мыться раз в неделю за пять минут, почему он должен есть бульон из вареного свиного сала, почему у него должны быть сапоги на два размера больше, почему его ноги должны опухать и гнить?
Зато все эти «почему» подходили под формулу, которую мне озвучили в первый день. Чтобы служба малиной не казалась, нахуй.
Но я всего этого никак не мог понять и начал ненавидеть всех офицеров и сержантов. Они были для меня орангутанами, которым дали над нами власть. Притом у нас был студенческий состав, который резко отличался от простого. Например, я на политзанятиях придумывал вопросы, которые не имели логических ответов. Скажем, есть в уставе пункт, что приказы начальства не обсуждаются, и обсуждать их можно только после выполнения приказа. Я спросил: если мне начальник прикажет спрыгнуть с пятого этажа, как я могу обсудить этот приказ после выполнения? Наш замполит посмотрел на меня с ненавистью и сказал:
– Да, курсант Даниелян, по уставу положено обсуждать после выполнения. И то – на усмотрение начальства! Но никто такой приказ не даст, это опасно для жизни.
Тогда я еще спросил:
– Значит, приказы, опасные для жизни, не даются?
Тут до него дошло, куда я клоню, и он дал мне двое суток гауптвахты за пререкания.
Вот и вся логика.
Я понял, что устав Советской армии писал дебил. Но вслух об этом не говорил никому.
Ознакомительная версия. Доступно 10 страниц из 47
