Хоть задание и было неприятным, но дурацкая, абсолютно довольная улыбка не сходила у меня с лица. Всё вышло хоть и сумбурно, но было великолепно, а потом Анфиса, поцеловав, быстро вытолкала меня из дома, со словами: «Ой, сейчас же батя с мамкой приедут. Иди, давай».
И вот я сижу на завалинке, а мысли мои там, у Анфисы. Девка — огонь. Мы договорились встретиться завтра в обед, на том же болоте. И я заранее предвкушал эту встречу, как пятиклассник какой-то (хотя Генка по возрасту недалеко ушел).
Рядом возле меня сидел Жоржик и мастерил какую-то приблуду для телеги. Люся и Нюра подшивали подол театрального платья. Зубатов вышел из дома, зыркнул на меня и обратно скрылся в доме. Он уже вернулся из больнички, ему там дали укол, надавали порошков, и он был злой на весь мир и на меня в особенности.
Скрипнула калитка и заглянул Пётр, он был одним из двух комсомольцев на Вербовке, и Гудков возлагал на него большие надежды по организации колхоза и сельского клуба.
— Здаров, Петь, — поприветствовал гостя Гудков, который как раз вместе с Зубатовым и Гришкой Карауловым вышел покурить. — К лекции сегодня ваши готовы? Все придут?
— Да какая там лекция! — воскликнул Пётр, — вы что последних новостей не знаете?
— А что случилось? — спросил Зубатов.
— Да Анфиску нашли мертвой!
Табличка с грохотом выпала из моих рук.
— Утопилась-таки? — севшим голосом спросил Гудков.
— Голову ей кто-то разбил.
Глава 13
— И этим самым пролетариат взял в собственные руки борьбу с отжившими религиозно-церковными идеологиями, являющуюся одним из важнейших средств классовой борьбы… — Зубатов говорил уже битый час вместо отведённых ему на лекцию тридцати пяти минут.
Нет, я понимаю, что нужно было чем-нибудь «занять эфир» вместо Нюры, которую известие о гибели Анфисы вывело из работоспособного состояния.
В общем, Нюра осталась рыдать дома, а Зубатов пошел читать лекцию за себя и за неё. А меня подрядили ему в помощники: раздавать и собирать дидактический материал и раздаточные картинки. Ну и тащить ещё туда и обратно (естественно Зубатов мне не помогал).
Гудков с агитбригадовцами, как комсомольцы, отправились разбираться с ЧП, девушки остались плакать, ну а вот мы теперь тут, в сельском клубе (клубом назвать маленькую избушку с подслеповатыми окнами, в которой воняло заплесневелой древесной трухой и пылью, было сложно, но уж как есть).
Меня аж трясло всего внутри! Чёрт! Меня отправили сюда и даже слушать не стали! Как же плохо быть подростком! Никто серьёзно не воспринимает, зато работой завалить все норовят.
Я таскал, подавал, раздавал, собирал, перекладывал кипы бумажек и листочков, а сам, мыслями, был там, у пруда. Как сказал Пётр, именно там убили Анфису.
— Религия имеет своей задачей отвлечение пролетариата от его жизненных интересов… — упорно бубнил дальше Зубатов, стоя за декоративной трибункой, сбитой из фанеры.
В другое время я бы посмеялся или повозмущался над этим бредом, но сейчас мои мысли занимал единственный вопрос — как и что мне делать? Наконец, Зубатов дочитал вежливо позёвывающим крестьянам руководящие антирелигиозные тезисы и народ, взбодрившись, потянулся к выходу, стараясь поскорее покинуть душное помещение и общество душного лектора.
— Собери здесь всё и отнеси на бригаду, — велел мне Зубатов демонстративно пренебрежительным тоном, а я и так был в таком состоянии, что мог сейчас взорваться от малейшего слова.
Пришлось взять себя в руки:
— А ты? — выдавил из себя я.
— Не твоё дело! — вспылил он.
— А если Гудков спросит?
— Скажи, агитировать пошел, — отрезал Зубатов, давая понять, что всё, разговор закончен.
Не буду говорить, как сильно я обрадовался, что не придётся идти с ним вместе. Торопливо собрал все бумажки в большую стопку, подвязал холстиной, закинул на плечо и вышел во двор, с облегчением вдыхая свежий воздух, чуть горьковатый от запахов палой осенней листвы. Я решил идти по другой дороге, чтобы заскочить туда, к болоту, может, удастся разузнать хоть что-нибудь.
По дороге домой я повстречал Сомова, который шел навстречу. Увидев меня, он разулыбался:
— Здарова, Генка! — видно было, что он рад меня видеть, — ты откуда и куда?
— Здравствуйте, Герасим Иванович, — вежливо ответил я, в душе досадуя за задержку, — из клуба иду, домой уже. Зубатов там лекцию читал, а я вот помогаю.
— Лекцию? — усмехнулся Сомов, — селянам эти лекции как мёртвому припарка, но всё равно все ходят. А знаешь почему?
— Почему? — проявил вежливость я.
— А других развлечений в деревне и нету. А тут хоть какое-то оживление. Вот и ходят.
Я не знал, что ответить, стоял и думал, что бы такое сказать, чтобы вежливо было.
— Ты это… — сказал вдруг Сомов, закашлявшись.
— Что? — не понял я.
— Погоди, — остановился Сомов и, оглянувшись вокруг, тихо сказал, — а что тебе ещё снилось?
— Да ничего вроде, — сначала не понял я (мыслями был там, рядом с Анфисой).
— Я о том сне, где мой прадед… — терпеливо принялся объяснять Сомов, — он ещё что-то говорил?
— Говорил, — вспомнил я вторую просьбу Серафима Кузьмича, — сказал передать вам его запрет сыпать дуст под капусту.
— П-почему? — от удивления Герасим аж заикаться стал.
— Потому что это яд, — сказал я.
— Он так сказал?
— Он.
— И всё?
— Да вроде и всё.
— Ну ты это… если что вспомнишь ещё — говори, — сказал Сомов и быстрым шагом пошел дальше.
Вот жук! Значит нашел-таки клад. И даже ни слова не сказал.
Сплюнув с досады, я пошел своей дорогой.
По мере приближения к болотцу, мой шаг становился всё медленнее и медленнее. Не сказать, что я думал, что это из-за меня её убили — никто не видел, как я к ней приходил. И это точно. Тем более, что тут такого — мало ли почему я пришел? Может, с агитбригады с поручением прислали. Нет, это явно не повод убивать. Тогда что? Проболталась своему Василию о нашей связи? Или пошла сдуру троллить его, что мол, вот на меня как парни ведутся, а он приревновал и убил?
Да нет, бред какой-то. Ему явно было фиолетово на неё.
А кто тогда? Отец? Тоже вряд ли. Если после обмазанного дёгтем забора не убил. То сейчас тем более. Всё-таки родная дочь. К тому же, как я понял — единственная.
От болотца тянуло сыростью, торфом и сладковатым вереском. Земля под ногами зачавкала. Я старался искать место, куда ставить ногу — не хватало ещё ботинки промочить.
Чуть в стороне, в камышах, послышались голоса. Я ускорился.
Через пару шагов вышел к людям.
— А ты чего здесь делаешь? — сердито спросил Гудков.
— Зубатов сказал передать, что он ушел агитировать, — сказал я, немного подкорректировав, как всё действительно было.
— Ладно, иди уже, — чуть смягчился тон Гудкова, — девчатам нашим скажи, что мы тут задержимся.
— А где Анфиса? — спросил я, сглотнув комок в горле. — я гляну только.
— Перебьешься, — рыкнул Гудков. — Тем более её уже в холодную увезли. Следователь из города приехал. Разбираться теперь будет.
— Но…
— Иди давай! — повысил голос Гудков и добавил, — ишь, любопытный какой.
Пришлось уйти. Для виду. На самом деле, я немного отошел в сторону и, как только меня скрыли камыши, тихонечко, по кругу, вернулся, но так, чтобы меня видно не было. Голоса было слышно чуть сбоку, но глухо. Слова различить было тяжело.
— Енох, — тихо позвал я.
Ноль реакции.
— Енох, мать твою! — иди сюда! А то я сейчас твою деревяшку прямо тут утоплю! — зашипел я.
— И что ты так сердишься? — замерцал Енох и сообщил преисполненным добродетели голосом. — Перестань гневаться и оставь ярость; ибо дающие зло истребятся, уповающие же на Господа наследуют землю…*
— Ты можешь пойти послушать, о чём они говорят?
— Могу. Но не хочу, — с чувством титанического самоуважения ответил призрак.
Я вытащил из-за пазухи дощечку и продемонстрировал строптивому недоразумению.
— Да понял я! — вспыхнул Енох и исчез.
Я остался в одиночестве. Рядом звенел комар, невзирая на холодную погоду. Очевидно на болоте был свой микроклимат или свои комариные законы. Зябко поёжившись, я приготовился ждать.
Енох появился минут через десять и сразу заявил:
— Никакой человекоубийца не имеет жизни вечной, в нём пребывающей…!**
— Слышь, продукт полураспада стронция, прекращай вот это! Говори, что узнал⁈
— Они подозревают троих: Василия, отца Анфисы и какого-то Никиту.
— А как она сюда попала и как её убили, что-то известно?
— Непонятно, — развёл костлявыми
