ваша врач.
— Да, поняла, вроде.
— Ну вот, вот, хорошо.
— Вас Таисия Петровна же зовут?
— Да.
— Ну вот, вот, — злорадно кивает Маша. — Вот и не морочьте мне голову.
— Ыст! — громко вмешивается младенец. Маша больше не слушает объяснений свекрови — ей нужно докормить сыночка.
— Ыст, ыст, жуклом став поидех хлыст, — бормочет Таисия Петровна, наклоняясь над ребёнком, взмахивая своей кистью, орошая.
— А ну! — кричит на неё Маша, отворачиваясь, пряча дитя от кровавых брызг. — А ну, что удумала! Не трожь!
— Дай мне его, дай дитё, — свекровь протягивает руки к мальчику. — Дай, дай мне его, дай, поцелую в адонай.
— Ага, щас, — бросает Маша. — Курицу свою поцелуй в это.
— Ну дай, дай! — свекровь падает на колени, молитвенно складывает руки. А курица обиженно клюёт Машу в темечко. Меркнет свет…
Когда она приходит в себя, свекровь сидит на диване и жадно смотрит на младенца в Машиных руках, а у дверей стоит Рома. Вид у него усталый и, кажется, расстроенный. Долго, слишком долго он стягивает с себя куртку, расшнуровывает ботинки.
Что-то рано он сегодня. Только бы не уволили с работы-то.
«Только не говори, что уволили, — мысленно молит Маша. — Только не говори мне… Пропадём.»
В кармане его она замечает торчащий веник. Обычный веник, ничего особенного, но он весь пыльный и в паутине, поэтому ей становится страшно.
— Ну, что? — спрашивает Рома от двери.
— Ни в какую, — сердито шипит свекровь.
— Зачем тебе веник? — спрашивает Маша. — Беду выметать? Вон, с курицы начни — она наша беда.
— Маша, дайте мне, пожалуйста, вашу подушку, — с неуместной официальностью вдруг просит Рома.
— Подушку? — удивляется Маша. И тут же приходит в негодование. — Ром, ты это… ты того, да? Ты не видишь, я Даню кормлю? Сам не можешь взять?
— Я хочу, чтобы вы мне подали, Мария Львовна, — официально настаивает муж.
— Далась она тебе… — сердито произносит Маша.
— И всё же, — жёстко говорит Рома. Последнее время она всё чаще слышит в его голосе вот такие — холодные, металлические, напористые — нотки. Разлюбил он её. Совсем разлюбил. Или… завёл кого… Эх, любовь, любовь… сука ты лживая, змеюка подколодная.
— Сейчас, Ромаш, — она послушно идёт к дивану, за подушкой.
А подушки — нет.
— Ну? — торопит муж. — Что вы там встали, Мария Львовна? Дайте же мне подушку, скорей!
— Сейчас, — теряется она, — сейчас… Ну не горит же… Да где же она запропастилась-то?!
— Быстрей, Мария Львовна! Подушку! Ну! Быстро!!! — во весь голос.
Она в панике подбегает к Роме, суёт ему ребёнка.
— Я требовал подушку, — говорит Рома, — а вы мне что даёте? Что вы мне даёте, Мария Львовна?
— Так — по… подушку.
— Так это — подушка?
— Да… похоже… Да! Да, да, да!!! — визжит Маша.
— Хорошо, хорошо, — Рома гладит её по голове. — Успокойтесь, Машенька, тише, тише милая, всё хорошо. Таисия Петровна, сделайте нам с Машенькой ытх.
— Ытх? — переспрашивает свекровь. — Ты уверен, сынок?
— Сделайте, сделайте, — кивает Рома.
Младенца он держит в одной руке. За ноги. Болтающаяся внизу лысая голова Данечки стремительно пунцовеет, багрянится, синеет. Младенец безостановочно икает. С губ его нитками тянется выпитая из матери и срыгнутая теперь кровь.
— Рома! — кричит Маша. — Ты что ж делаешь-то, подлец!
Она стремительно выхватывает сына из мужней руки, отирает ребёнку ладонью губы и, укачивая, несёт к кроватке.
— Бесполезно, блядь, всё впустую, — устало и гневно говорит муж.
— Шалох рцел, Молох стлел, Сдох ждел, — талдычит свекровь.
Громко голосит курица, бормочет, клекочет следом невнятицу какую-то: …назин балиум протенс пульвера… ад и менция чреволожие. И потом скрежещущим выкриком: жлох, жлох!
Маша плачет. Она суёт Дане грудь, но тот отворачивается, не берёт (сказалось, наверно, висение вниз головой), и Маша бессильно плачет. И хочется спать, безумно хочется спать. Она снова и снова пытается сунуть ему грудь, расцепляет, разрывает его губы пальцами и, шепча «ну, давай… давай, блядь!», вталкивает меж них сосок.
— Ыст! — говорит дитя и бьёт её кулачонком по груди. — Ыст, ыст!
В Маше снова просыпается ненависть к этому жуткому порождению её омерзительного лона. Неудержимая, бессвязная, зачернелая, поросшая коростой отчуждения ненависть. Она лязгает жёлтыми зубами у самого Даниного личика. Кусает за щеку. Со злобой, почти с остервенением. Младенец орёт, изо рта и носа лезет натужная пузыристая пена. А она кусает его ещё раз, бросает в кроватку и принимается плакать. Курица снимается с её плеча, прыгает на младенца, клюёт его в глаза, в губы, в мозг.
— Ах ты тварь! — бесится Маша. — Пшла, дрянь, пшла!..
* * *
В санпропускнике с облезлой краской на стенах, провонявшем хлоркой и близким туалетом, её встречает молчаливый грустный Рома. Пытается улыбнуться, но получается жалко.
— Привет, — говорит он.
— Привет, — Маша смотрит в пол и тоже хочет улыбнуться. Но выходит что-то скользкое, виноватое, и ненужное, как послед.
— Как ты?
— Нормально. Как Данечка?
— Данечка?.. Данечка нормально, — он мнёт в руках шапку. — Ну что, домой?
— Домой.
— Угу…
Дома она долго стоит у двери, не раздеваясь, вдыхая совершенно будто бы чужие запахи. Смотрит на старые, местами отставшие обои в дурацкую блеклую вязь. Рома с тревогой поглядывает на исхудавшую до скелетообразности жену, в истончённое бледное лицо её, но не говорит ни слова, ждёт. Понимает.
Потом:
— Ну что, раздеваемся?
— А? — она смотрит на него исподлобья. Такая у неё привычка.
— Раздевайся. Давай помогу.
— А где Даня?
Уже взявшись за пуговицу её пальто, он замирает, смотрит на неё оглушённым каким-то и растерянным взглядом.
— Маш… — одними губами, на выдохе.
— Где? — глаза Маши расширяются. — Что?
— Потом. Давай потом, ладно?
— Что — потом? Где Даня?!
— А вот и Ма-ашенька, — из кухни выплывает радушная улыбка свекрови. — Приехала, милая, приехала наша детонька.
Распахнув пышногрудые свои объятия, воняя по́том, она кое-как протискивается в узкой прихожей мимо сына и тянется обнять невестку.
Маша прянет, ударяется спиной о входную дверь. Глаза её расширяются и в них пульсирует паника.
—
