нехорошую тему. Дед Лёша поглядывал от своего литрового чайного стакана с мордой ухмыляющегося барбоса, и молчал, только изредка вставляя комментарии в её почти непрекращающийся монолог.
– Так за что тебя резали-то? – спросил он, когда жена вышла в комнаты за какими-то специальными конфетами, всё ещё продолжая говорить и не обратив совершенно никакого внимания на протесты наевшегося до осоловения Николая.
Тот как раз грел до сих пор мёрзнущие руки о бока дымящейся, пузатой сервизной чашки, и чай в ней ощутимо плеснулся. То, что дед это спросит, Николай знал, но что ему на это ответить – не представлял совершенно.
– У нас странные вещи происходят на отделении, – сказал он нехотя. – Слишком много больных умирает. Все болезни вроде бы самые настоящие, – а всё равно слишком много.
Алексей Степанович смолчал, а его супруга ещё продолжала где-то возиться, то ли ища свои конфеты, то ли уже стеля ему диван.
– А вот в пятницу сначала какой-то тип попытался у нас сейф вскрыть, а потом пропала ординатор нашего отделения, девушка…
«Точнее, наоборот» – заключил Николай не совсем внятно, но старый друг деда опять не перебил.
– Сегодня на отделение приходил её парень, расспрашивал всех, кто что может знать. Вообще сумасшедший день. Я никого не трогаю, возвращаюсь домой, и на Профессора Попова в меня без лишних разговоров суют ножом.
Николай не удержался, погладил себя по повязке, и сморщился. То ли от раны, даже чистой, то ли от нервов и всего остального, но температура у него, кажется, уже чуточку полезла вверх.
Вернулась Наталья Евгеньевна, и тему при ней развивать не стали, просто попили чая. Он подумал, что жёлтая полосочка с номером телефона последней Дашиной больной лежит в кармане испачканных джинсов, – но звонить было уже поздно, нормальные пожилые люди в это время уже спят. Можно было позвонить ещё Артёму, – хотя надежды на то, что он скажет что-то обнадёживающее, он почти не испытывал. Даша или найдётся сама… Или не найдётся.
Допив чай и поднявшись, Николай долго благодарил бабу Наташу за ужин, несколько минут поговорил о её здоровье, а потом намекнул, что хотел бы уже лечь. На самом деле сна у него не было ни в одном глазу, но если этого не сделать, то разговор затянется за полночь, а это им вредно. Режим в таком возрасте должен быть как у детей до года: всё по часам.
Улёгшись на кривоватый диван, он долго ворочался, стараясь поудобнее устроить располосованный бок, и дожидаясь деда Лёшу, который, как он не сомневался, придет договорить. Пришёл он только в полседьмого утра, без церемоний спящего Николая растолкав.
– Ну что, – сказал он. – Давай рассказывай, засоня. Бок болит?
– Не знаю пока, – отозвался тот сонным ещё голосом, и подтягиваясь повыше понял – да, действительно, болит.
Алексей Степаныч ждал, и Николай сам начал рассказывать ему остальные детали истории, с которой начал вчера. То ли время было специально подобрано дедом таким образом, чтобы он, мысленно ещё досыпая, меньше себя контролировал, то ли ему просто надоело держать всё внутри себя, но говорил он достаточно откровенно, со всеми деталями из тех, которые не слишком требовали продвинутой медицинской терминологии.
– Это, наверное, совпадение, как в той теории Берестовой, – заключил он под конец. – Но что-то многовато совпадений, как мне показалось, а атомные ледоколы всегда к флоту относили… Я, конечно, посмотрю завтра «истории» умерших последними, или попрошу кого-то, но, потом, – еду я сегодня в маршрутке, и два мужика разговаривают: один рассказывает другому, что у него убили друга – военно-морского инженера. Надо искать статистику, – это интересная наука. Может и найду чего.
Смутившись, Николай подумал, что всю жизнь проработавшая на Балтийском заводе Январь, со своей непонятной болезнью, тоже ещё жива.
Дед Лёша молчал, переваривая информацию. Нельзя сказать, что парень его убедил, – как не убедил, похоже, и сам себя. Слишком такая теория была похожа на классические «Маньяк поедал печень своих жертв!» на полосах ублюдочных рекламных газет.
– Это Ленинград, Коля, – негромко, чтобы не разбудить жену, сказал он, помолчав. – Это до сих пор Ленинград, его остатки. Это сейчас три судостроительных монстра вскладчину пять лет «Ботик Путина» строят, а в наше время одна хилая Ждановская «190-ка»[7] выставляла по 2–3боевых эсминца за год с мелочью: от закладки до поднятия Военно-морского флага! Я уже не говорю о тяжёлых кораблях, которые наши славные флотоводцы продали китайцам, корейцам, индусам, – всем подряд, лишь бы в море не ходить…
Алексей Степанович всё-таки повысил голос, но Николай его не осуждал. В который раз за последние дни ему было отчаянно страшно.
– Нас сожрут, Коля… Нас сожрут, я вижу, как это надвигается. Третьего предателя у власти наша стана не переживёт… Этот, который у нас сейчас, делает вид что ничего не происходит, пытается как-то выправить страну, но такое ощущение, что нам уже конец. Он не успеет. Нам остались считанные годы, и я очень надеюсь, что я не доживу…
Старик неожиданно шмыгнул носом и утёр ладонью глаза. Свет в комнате включён не был, но в просвет между незакрытыми шторами светил висящий прямо под окном уличный фонарь, и разглядеть жесты можно было без особого труда.
– Здесь половина города работала на флот, так или иначе, – произнёс он, чуть успокоившись. – Строила корабли, преподавала в «Корабелке»[8] и в училищах, печатала атласы и карты для флотов. Ленинградцы постарше тебя должны это помнить. Мы этим жили… Кто мог подумать, что мы до такого дойдём: училища остались, а флота нет. Опять всех вас в цепь, в морскую пехоту…
– Дед… – несмело сказал Николай. – Не надо так. Сейчас не всё так плохо…
– Да. Я знаю, что не всё. У меня надежда только на вас, на ваше поколение, которое уже накушалось демократии и насмотрелось на привнесение варварам свободы извне, с патрульными «Брэдли» на перекрёстках и расстрелами больниц высокоточным оружием в прямом эфире центральных телеканалов. Сейчас русские девки снова начали рожать, и ты, Колька, ни в чём не виноват, – разве что не женился до сих пор, но… Поколение, между твоим и твоего отца, – оно просрало нашу страну. Променяло на «Кока-колу» и показ «Врага у ворот» с мочением русских ублюдков по 1-му каналу на красные праздники. Ты уж меня извини…
Николай молчал. Он не был согласен со всем, что говорил старик, но ответить ему было нечем. В первый раз после смерти деда Андрея он назвал Алексея Степаныча дедом вслух.
Алексей Степанович Вдовый, капитан 1-го ранга в отставке, тоже молчал.
