Что, если общество… не захочет принять нас обратно? Я избегаю мыслей о целом. От слова «общество» у меня голова идет кругом. Слишком широкое понятие. Что это такое? Я не вижу общества. А вижу отдельных людей. С ними я и хочу остаться. В частном. Где каждый помечен, у каждого свои пятна, каждый важен и нужен.
Кумамото положил руки на стол к моим:
— Когда я увидел тебя, — он на мгновение коснулся кончиками пальцев моих, — то сперва не узнал. Ты сильно похудел. И только когда ты отпустил поручень и стал покачиваться в дергающемся вагоне, я узнал тебя по тому, как ты упирался ногами в пол, пытаясь устоять. Двери распахнулись. Я тут же встал. Вышел следом. Не хотелось снова потерять тебя из виду. Ты шел быстро, был уже у эскалатора. Я едва поспевал. Ковыляя за тобой, я понял, как сильно нуждаюсь в тебе. Мне необходимо сказать тебе: прости. И необходимо услышать: прощаю. Ты на секунду остановился. Я стал колебаться. Меня окатило чувством, что я не имею права так сильно нуждаться в тебе. Но ты уже стоял передо мной. Я протянул к тебе руку, и, возможно, вот мой ответ на твой вопрос, возможно, именно протянуть руку, сделать шаг к другому — и есть именно то, самое необходимое.
— Какие у тебя планы? — спросил я у Кумамото.
— А у тебя?
— Выбраться полностью.
— И у меня.
112
— Я хотел тебя еще кое о чем спросить: что ты тогда, перед тем как… что ты тогда выкрикнул? Ты же видел. Я подходил к тебе. И ты что-то прокричал. Все это время я был уверен, что это послание мне. Что-то, что я должен был услышать. Что-то, что предназначалось мне. Что ты тогда сказал?
— Я был сам не свой.
— Ты уже не помнишь?
— Думаю, ничего особенного я не сказал.
— Разве?
— Зачем повторять?
— Ну, может быть…
— Говорю же: ничего особенного.
На самом деле что мне с того. Крик из прошлого отзвучал. Будь то «свобода», «жизнь» или «счастье» — это уже не имело значения.
На прощание мы сказали друг другу простое «до встречи».
— Еще встретимся, — сказал Кумамото.
— Еще встретимся, — ответил я. — И береги себя.
— Ты тоже. Ради меня.
И он скрылся в толпе. Должно быть, пошел домой. Домой. Внезапно я почувствовал сильный голод. Словно дыра в животе. Я побежал. Голод подгонял меня.
113
Отцовские ботинки при входе. Гладкая, чуть ли не зеркальная кожа. Родители ужинали. По телевизору шел бейсбольный матч. «Джайентс» лидировали на три очка. В коридоре, удивленный тем, что не испытал никакого удивления, я увидел на стене фотографию, которую недавно выбросил. Под ней на кнопку прикреплена записка: «У меня есть негатив. Сколько ни выкидывай, я буду вешать копию. Мама». И смайлик. Семья самовозобновляется. Я снова стоял на фоне моста Золотые Ворота с кепкой набекрень и отцовской рукой на плече и ждал, пока песчинка проскользнет вниз, я стряхну с плеча руку и…
…Я подождал еще немного, пока не утихла досада. Или, как сказал бы Кумамото, я перестал испытывать досаду, потому что не хотел ее испытывать. Это было волевое усилие. Мне так легче. Уже без чувства досады я взял у порога поднос с едой — рис еще дымился, — сделал осознанный шаг, затем еще один, открыл твердой рукой дверь, дверь в гостиную.
Родители смотрели на меня круглыми глазами. Я молча кивнул.
Отец первым нарушил тишину.
— Да убери же ты свой хлам со стула, — обратился он к матери.
На моем стуле, на котором я не сидел вот уже два года, лежала стопка старых журналов, принцесса Кико-сама[20] махала рукой с обложки, клубок красной шерсти, спицы. Мама бросилась освобождать стул. Клубок шерсти упал на пол и покатился к моим ногам. Я пнул его отцу. Хоум-ран. Я сел за стол.
— Итадакимасу[21].
Тебе добавить риса? — Мама наполнила миску. — Возьми еще тофу. Оту-сан[22], передай ему, пожалуйста, лук-порей.
В считаные секунды стол был перенакрыт. Гарниры и соусы переставили ближе ко мне. Я ел. Когда я потянулся за последней пельмешкой-гёдза, мои палочки столкнулись с отцовскими.
— Бери ты.
— Нет, ты возьми.
Он погладил себя по животу:
— Я уже сыт.
Мы посмотрели друг другу в глаза. Мы выдержали этот миг.
— Пиво, — наконец произнес он. — Кэйко, принеси-ка нам пива. Мы выпьем за это. За что? Ну, за «Джайентс», разумеется.
Из телевизора раздались восторженные возгласы. Комментатор сорвал голос. Игра продолжалась. Мать принесла три кружки и сушеные кальмары.
— Кампай![23]
Мы подняли стаканы.
— В конце долгого дня, — смеялась мама, — пиво особенно вкусное.
114
Пока мы так сидели и с помощью косвенного говорили о прямом, я понял, что мои родители тоже хикикомори. Они были заперты в доме вместе со мной, потому что моя жизнь зависела от них. Редкие отцовские отпуска они проводили дома. Не ездили на море. По выходным в О., на мамину родину. Ну да, порой они выбирались в кино, чтобы посидеть в темном зале. Порой в ресторан с друзьями, которых не видели целую вечность. Порой катались на машине. Просто катались, представляя, каково было бы поехать дальше. На самый край света. А потом остановиться и сказать себе: «Там есть тот, кто нуждается в нас». Развернуться. И назад. Чтобы раз в несколько дней ходить в магазин «У Фудзимото». Закупать продукты на завтрак, обед, ужин. Мать ни разу не пропустила ни один из приемов пищи. Иногда она приносила из магазина футболку. Пару носков. А зимой — свитер. Она оставляла под моей дверью письма, которые я все равно не читал. Так и оставлял нечитанными за дверью. Теперь мне стало интересно, о чем они были. Быть может, о том, как она рада видеть, что в холодильнике не хватает колы, или что плитка в ванной мокрая. А быть может, о том, что ее это очень огорчило. Быть может, о том, как они стыдятся меня. А быть может, о том, как им трудно понять, что заставило меня отстраниться от них. Теперь сидеть вместе и с помощью косвенного говорить о прямом было первым глотком воздуха после того, как мы втроем долгое время пребывали под водой. Мы преодолели поверхностное натяжение. Но все еще откашливались.
— Ну, я пойду. — Я встал из-за стола. — Спокойной ночи.
— Это была лучшая игра за долгое время, — сказал отец,
