Книга Братья Карамазовы - Федор Достоевский

Тут было одно особенное обстоятельство, которое глубокопотрясло Григория, окончательно укрепив в нем одно неприятное и омерзительноепрежнее подозрение. Эта Лизавета Смердящая была очень малого роста девка, «двухаршин с малым», как умилительно вспоминали о ней после ее смерти многие избогомольных старушек нашего городка. Двадцатилетнее лицо ее, здоровое, широкоеи румяное, было вполне идиотское; взгляд же глаз неподвижный и неприятный, хотяи смирный. Ходила она всю жизнь, и летом и зимой, босая и в одной посконнойрубашке. Почти черные волосы ее, чрезвычайно густые, закурчавленные как убарана, держались на голове ее в виде как бы какой-то огромной шапки. Крометого, всегда были запачканы в земле, в грязи, с налипшими в них листочками,лучиночками, стружками, потому что спала она всегда на земле и в грязи. Отец еебыл бездомный, разорившийся и хворый мещанин Илья, сильно запивавший иприживавший уже много лет вроде работника у одних зажиточных хозяев, тоже нашихмещан. Мать же Лизаветы давно померла. Вечно болезненный и злобный Ильябесчеловечно бивал Лизавету, когда та приходила домой. Но приходила она редко,потому что приживала по всему городу как юродивый Божий человек. И хозяеваИльи, и сам Илья, и даже многие из городских сострадательных людей, из купцов икупчих преимущественно, пробовали не раз одевать Лизавету приличнее, чем водной рубашке, а к зиме всегда надевали на нее тулуп, а ноги обували в сапоги;но она обыкновенно, давая все надеть на себя беспрекословно, уходила игде-нибудь, преимущественно на соборной церковной паперти, непременно снимала ссебя все, ей пожертвованное, – платок ли, юбку ли, тулуп, сапоги, – всеоставляла на месте и уходила босая и в одной рубашке по-прежнему. Разслучилось, что новый губернатор нашей губернии, обозревая наездом наш городок,очень обижен был в своих лучших чувствах, увидав Лизавету, и хотя понял, чтоэто «юродивая», как и доложили ему, но все-таки поставил на вид, что молодаядевка, скитающаяся в одной рубашке, нарушает благоприличие, а потому чтобы сеговпредь не было. Но губернатор уехал, а Лизавету оставили как была. Наконец отецее помер, и она тем самым стала всем богомольным лицам в городе еще милее, каксирота. В самом деле, ее как будто все даже любили, даже мальчишки ее недразнили и не обижали, а мальчишки у нас, особенно в школе, народ задорный. Онавходила в незнакомые дома, и никто не выгонял ее, напротив, всяк-то приласкаети грошик даст. Дадут ей грошик, она возьмет и тотчас снесет и опустит вкоторую-нибудь кружку, церковную аль острожную. Дадут ей на базаре бублик иликалачик, непременно пойдет и первому встречному ребеночку отдаст бублик иликалачик, а то так остановит какую-нибудь нашу самую богатую барыню и тойотдаст; и барыни принимали даже с радостию. Сама же питалась не иначе кактолько черным хлебом с водой. Зайдет она, бывало, в богатую лавку, садится, тутдорогой товар лежит, тут и деньги, хозяева никогда ее не остерегаются, знают,что хоть тысячи выложи при ней денег и забудь, она из них не возьмет никопейки. В церковь редко заходила, спала же или по церковным папертям, илиперелезши через чей-нибудь плетень (у нас еще много плетней вместо заборов дажедо сегодня) в чьем-нибудь огороде. Домой, то есть в дом тех хозяев, у которыхжил ее покойный отец, она являлась примерно раз в неделю, а по зимам приходилаи каждый день, но только лишь на ночь, и ночует либо в сенях, либо в коровнике.Дивились на нее, что она выносит такую жизнь, но уж так она привыкла; хоть имала была ростом, но сложения необыкновенно крепкого. Утверждали и у нас иныеиз господ, что все это она делает лишь из гордости, но как-то это не вязалось:она и говорить-то ни слова не умела и изредка только шевелила что-то языком имычала – какая уж тут гордость. Вот и случилось, что однажды (давненько этобыло), в одну сентябрьскую светлую и теплую ночь, в полнолуние, весьма ужепо-нашему поздно, одна хмельная ватага разгулявшихся наших господ, молодцовпять или шесть, возвращалась из клуба «задами» по домам. По обе стороныпереулка шел плетень, за которым тянулись огороды прилежащих домов; переулок жевыходил на мостки через нашу вонючую и длинную лужу, которую у нас принятоназывать иногда речкой. У плетня, в крапиве и в лопушнике, усмотрела нашакомпания спящую Лизавету. Подгулявшие господа остановились над нею с хохотом иначали острить со всею возможною бесцензурностью. Одному барчонку пришел вдругв голову совершенно эксцентрический вопрос на невозможную тему: «Можно ли,дескать, хотя кому бы то ни было, счесть такого зверя за женщину, вот хоть бытеперь, и проч.». Все с гордым омерзением решили, что нельзя. Но в этой кучкеслучился Федор Павлович, и он мигом выскочил и решил, что можно счесть заженщину, даже очень, и что тут даже нечто особого рода пикантное, и проч., ипроч. Правда, в ту пору он у нас слишком уж даже выделанно напрашивался на своюроль шута, любил выскакивать и веселить господ, с видимым равенством конечно,но на деле совершенным пред ними хамом. Это было именно то самое время, когдаон получил из Петербурга известие о смерти его первой супруги, АделаидыИвановны, и когда с крепом на шляпе пил и безобразничал так, что иных в городе,даже из самых беспутнейших, при взгляде на него коробило. Ватага, конечно,расхохоталась над неожиданным мнением; какой-то один из ватаги даже началподстрекать Федора Павловича, но остальные принялись плевать еще пуще, хотя всееще с чрезмерною веселостью, и наконец пошли все прочь своею дорогой.Впоследствии Федор Павлович клятвенно уверял, что тогда и он вместе со всемиушел; может быть, так именно и было, никто этого не знает наверно и никогда незнал, но месяцев через пять или шесть все в городе заговорили с искренним ичрезвычайным негодованием о том, что Лизавета ходит беременная, спрашивали идоискивались: чей грех, кто обидчик? Вот тут-то вдруг и разнеслась по всемугороду странная молва, что обидчик есть самый этот Федор Павлович. Откудавзялась эта молва? Из той ватаги гулявших господ как раз оставался к томувремени в городе лишь один участник, да и то пожилой и почтенный статскийсоветник, обладавший семейством и взрослыми дочерьми и который уж отнюдь ничегобы не стал распространять, если бы даже что и было; прочие же участники,человек пять, на ту пору разъехались. Но молва прямешенько указывала на ФедораПавловича и продолжала указывать. Конечно, тот не очень-то даже и претендовална это: каким-нибудь купчишкам или мещанам он и отвечать не стал бы. Тогда онбыл горд и разговаривал не иначе как в своей компании чиновников и дворян,которых столь веселил. Вот в эту-то пору Григорий энергически и изо всех сил сталза своего барина и не только защищал его против всех этих наговоров, но вступалза него в брань и препирательства и многих переуверил. «Она сама, низкая,виновата», – говорил он утвердительно, а обидчиком был не кто иной, как «Карп свинтом» (так назывался один известный тогда городу страшный арестант, к томувремени бежавший из губернского острога и в нашем городе тайком проживавший).Догадка эта показалась правдоподобною, Карпа помнили, именно помнили, что в тесамые ночи, под осень, он по городу шлялся и троих ограбил. Но весь этот случайи все эти толки не только не отвратили общей симпатии от бедной юродивой, но еееще пуще стали все охранять и оберегать. Купчиха Кондратьева, одна зажиточнаявдова, даже так распорядилась, что в конце еще апреля завела Лизавету к себе, стем чтоб ее и не выпускать до самых родов. Стерегли неусыпно, но так вышло,что, несмотря на всю неусыпность, Лизавета в самый последний день, вечером,вдруг тайком ушла от Кондратьевой и очутилась в саду Федора Павловича. Как онав ее положении перелезла через высокий и крепкий забор сада, осталосьнекоторого рода загадкой. Одни уверяли, что ее «перенесли», другие, что ее«перенесло». Вероятнее всего, что все произошло хоть и весьма мудреным, нонатуральным образом, и Лизавета, умевшая лазить по плетням в чужие огороды,чтобы в них ночевать, забралась как-нибудь и на забор Федора Павловича, а снего, хоть и со вредом себе, соскочила в сад, несмотря на свое положение.Григорий бросился к Марфе Игнатьевне и послал ее к Лизавете помогать, а самсбегал за старухой повитухой, мещанкой, кстати недалеко жившею. Ребеночкаспасли, а Лизавета к рассвету померла. Григорий взял младенца, принес в дом,посадил жену и положил его к ней на колени, к самой ее груди: «Божьедитя-сирота – всем родня, а нам с тобой подавно. Этого покойничек наш прислал,а произошел сей от бесова сына и от праведницы. Питай и впредь не плачь». ТакМарфа Игнатьевна и воспитала ребеночка. Окрестили и назвали Павлом, а поотчеству все его и сами, без указу, стали звать Федоровичем. Федор Павлович непротиворечил ничему и даже нашел все это забавным, хотя изо всех сил продолжалот всего отрекаться. В городе понравилось, что он взял подкидыша. ВпоследствииФедор Павлович сочинил подкидышу и фамилию: назвал он его Смердяковым, по прозвищуматери его, Лизаветы Смердящей. Вот этот-то Смердяков и вышел вторым слугойФедора Павловича и проживал, к началу нашей истории, во флигеле вместе состариком Григорием и старухой Марфой. Употреблялся же в поварах. Очень бы надопримолвить кое-что и о нем специально, но мне совестно столь долго отвлекатьвнимание моего читателя на столь обыкновенных лакеев, а потому и перехожу кмоему рассказу, уповая, что о Смердякове как-нибудь сойдет само собою вдальнейшем течении повести.