следы жертвы и браконьера существенно облегчили расследование. К тому же последний — тщеславный, как все охотники, — приберег для себя как трофей копыто. Не знаю, что с этим человеком сделали, но только в Фишбахе он мне больше не встречался.
Один наш парижский фельдшер (серьезный и преданный своему делу студент-медик), обвиненный в укрывательстве симулянтов (они себя чувствовали достаточно хорошо, чтобы охотиться в лесу по соседству), а также в сокрытии их преступлений (он не донес на преступника), тоже был куда-то уведен, но как раз перед моим отъездом во Францию объявился вновь. Он так изменился, что я его узнал с большим трудом. У этого полускелета подрагивали руки, в глазах, вылезших из орбит, застыл страх; он изредка и неуверенно произносил несколько слов, сохраняя полное молчание о том, что с ним произошло. Несчастный напоминал того английского офицера из рассказа Киплинга, который возвратился в Сингапур из русского плена, а донимавшим его расспросами друзьям сказал одну-единственную фразу: «Меня познакомили с другим типом лагерей».
Несмотря ни на что, наш лагерь был из тех, откуда можно возвратиться. В 1945 году мы узнали, что существовали другие, замысленные германской администрацией для впуска без выпуска. Между фишбахским лагерем и лагерем Ночи и Тумана, вероятно, можно было найти промежуточные, методично разбитые на категории и соответственно оборудованные. Вот одна из очень многих второстепенных деталей, на которую я обратил внимание, возможно, неосознанно: все эти лагеря состояли из однотипных бараков, оборудованных одинаковыми нарами… Но вот нечто поразительное: лагерь, в котором я оказался, прежде служил для показательных посещений участниками конгрессов, бодро дефилировавшими во время грандиозных празднеств, устраиваемых режимом во время Reichparteitage10. Выстроенные специально для подобных собраний и подавляющие своими размерами и помпезностью (в типично гитлеровско-сталинском стиле), эти сооружения все еще возвышались в нескольких километрах от Фишбаха.
Хотя, как и прежде, наш семейный клан оставался сплоченным до такой степени, что моя сестра, только что закончившая «Гриньон», теперь работала главным животноводом на одной крупной ферме в департаменте Сена-и-Марна, шок, произведенный на его членов немецким разгромом и новым светом, пролившимся на структуры, якобы причастные к государственному порядку, был ими пережит по-разному. По мнению отца и матери, ситуация оставалась по-прежнему ясной и менять политический выбор нужды не было. Мама просто ничему не верила, а папа спокойно заявлял, что если бы Германия победила, то она смогла бы обнаружить у своих поверженных врагов все известные людям военные преступления. Международное право — это право сильнейшего. Виноват тот, кто проиграл. Тот факт, что советская Россия, руководителей которой давно, мало сказать, подозревали в бесчеловечности, вдруг, как ни в чем не бывало, оказалась в ряду поборников добродетели, явно мог бы послужить оправданием подобных утверждений. Естественно было также задаться вопросом относительно гуманитарной пользы обеих бомб, в последнюю минуту сброшенных на Нагасаки и Хиросиму.
После освобождения Парижа отец с отвращением наблюдал за гротескной сарабандой, исполняемой Французскими внутренними силами, нежданно-негаданно объявившимися за час до полуночи, а также за бесхарактерным народом, внезапно ощутившим себя воинственным и голлистски настроенным, за народом, который с тем же восторгом не так давно аплодировал Петену и заключению перемирия, уподобляясь тем самым девицам, пролетаркам или буржуазкам, спешно распахнувшим свои постели с еще влажными от пота простынями перед новоявленными победителями. Нелепо — по меньшей мере в глазах моего родителя — выглядели эти американские Джи-Ай, которые беспрестанно жевали резинку и так контрастировали с армейской выправкой наших недавних оккупантов, не покидавшей их даже во время отступления.
Я уверен, что папа все это переживал так, будто сам во второй раз проиграл войну. Все, что он ненавидел, могло возобновиться очень легко: и халатность, и демагогия, и продажность, и парламентский маскарад, и «политика дохлой собаки» (плывущей по реке пузом вверх), и французская неспособность удержаться на требуемом уровне. Однако он не изрыгал проклятий и не жаловался, но в память мне врезалось его следующее простое предсказание: «Теперь, дети мои, если мы сохраним за собой Корсику, то считайте, что еще не все пропало».
Он не предъявлял к американцам претензий, подобных тем, какие предъявлял к Англии. Он даже испытывал к этому далекому народу некую симпатию, возможно, зародившуюся у французов во времена Лафайета и победы, совместно одержанной над британским врагом. Но то, как американская авиация пренебрегала деталями, своими бомбами разрушая наши бретонские и нормандские города (городок Онэ-сюр-Одон, что в пяти километрах отсюда, был «по ошибке» стерт с лица земли на другой день после ухода немцев, когда его население праздновало вновь обретенную свободу), оставляло у него ощущение, что армия Рейха побеждена главным образом колоссальной индустриальной машиной. Увы, он забыл, что Panzer-Divisionen11 и Luftwaffe12 четыре года назад играли вполне сравнимую роль. Парадоксально, но если германские танковые дивизии говорили о восстании с колен мужественной и работящей нации, то танки и бомбардировщики США свидетельствовали о презренной мощи денег, и не более того.
Но сегодня во мне крепнет странное впечатление, будто в тот период, хотя мне и было двадцать три года, я только-только вышел из детства. Говорят, что рано созревших бретонцев не бывает. В доме, где я снова жил после баварской интермедии, не было ни столкновений, ни выяснения отношений. Между тем — пока что бессознательно — я смотрел на мир уже по-иному. Я прекрасно понимал реакцию отца и матери, но разделять их восприятие некоторого числа основных вещей более не мог.
Преклонение перед порядком, достигнутым любой ценой, отныне во мне вызывало, мягко говоря, только недоверие, так как было ясно, куда он вел. Да, если согласиться с существованием оборотной стороны медали, то следует признать, что плата за это была слишком высокой. Что до меня, то я не верю, что Гитлер со Сталиным представляли собой несчастный случай истории: пусть эти личности являлись клиническими безумцами, но они были логическим завершением систем, живым воплощением которых сами же оказались. И если и в самом деле надо выбирать между этим и неразберихой, то я голосую за последнюю!
Однако я не претендую на то, что идеологическая нужда в порядке и классификации вдруг исчезнет от одного-единственного усилия моего травмированного духа. Эта нужда неистребимо существует в каждом из нас, благополучно уживаясь с ее противоположностью, со стремлением к свободе. Названные антагонистические силы постоянно и одновременно действуют как в нашем сознании, так и в глубинах подсознания. Коли человеческие существа разнятся в этом отношении, то лишь потому, что сумма сил в каждом из них своя собственная. Типичным
