Шукшин)
Посадил дед репку. Выросла репка большая-пребольшая. И в ту же пору занедужил старик. Ишо нонче шабаршился в огороде, сурьезное дело исделал: от репки курок отогнал склюют раскуды. А даве маяться начал, формально одурел, усох.
Душа стала вялая, как ботва.
«Нет счастья в жизни», — подумал старик.
Выпил красенького стакан. Оно ить скусно.
— Помираю я, бабка, — сказал старик. — Koнец.
— Да ну тя!.. Почто гнусишь задарма? Чего это надумал! А репку тянуть? Хоть счас-то не ре пенься. Что жа я одна могу? Оклимаисси! Поисть дать?
— Всю жизнь растил репку, — прохрипел старик. — Вытянуть бы, наверно, с год все село кормить можно было. Сей жа час отпиши внучке. Она красивая кыса. Пущай суды едет. Да и хахаль у ней. Живет такой парень.
— У ей, кажись, два Федора, — робко сказала бабка. — Нешто приедут они? Рази отсудова выбересси! Они на Кафкас ездют, раскасы пишут, на пианинах мучаются. Сороконожки!
— Молчи, дура! Ни под каким лозунгом такого быть не могет. Почто страшисси? Приедут они, сымут репку, заодно и кино вытянут. Баламуты.
Подошла Жучка, сука добрая, но шалавая. Слабеющей рукой поднял дед кипящий самовар, запустил в Жучку. И ожил.
А в огороде истлевала репка.
Когда скошено и вылазит (Александр ЩУПЛОВ)
У меня нахальством плечи скошены
и зрачки вылазят из углов.
Мне по средам снится критик Кожинов
с толстой книгой «Тютчев и Щуплов».
Сегодня я — болтун, задира, циник —
земную тяжесть принял на плечо,
и сам себе — и Лев Толстой, и Цыбин,
и Мандельштам, и кто-то там еще.
___
Собрались вместе Лев Толстой и Цыбин,
и Мандельштам, и кто-то там еще.
И вроде бы никто из них не циник
и все что нужно принял на плечо.
— Вы кто такой? — у Цыбина Володи
спросил Толстой. — Не знаю вас, мой друг,
мы в свете не встречались раньше вроде…
— А я Щуплов! — ответил Цыбин вдруг.
Толстой застыл, сперва лишился слова,
потом смутился и сказал: — Постой,
не может быть, откуда два Щуплова?
Ведь я Щуплов! — промолвил Лев Толстой.
Стояли молча рядом два титана.
— Ия Щуплов! — кричали где-то там.
И, чувствуя себя довольно странно:
— И я Щуплов! — воскликнул Мандельштам.
Вокруг теснилась публика, вздыхала,
и кто-то молвил зло и тяжело:
— На молодого циника-нахала,
должно быть, вновь затмение нашло.
Мера, химера, я (Илья ЭРЕНБУРГ)
Когда я приехал в Париж в семьдесят первый раз, Эйфелева башня стояла на прежнем месте. Химеры Нотр-Дама вполголоса повторяли мои стихи: «Арбат мне с каждым годом ближе, привет Арбату из Парижа». Над Европой сгущался коклюш. Тигр Клемансо подхватил насморк и забросил его в Алжир. По всему чувствовалось, что без меня не обойдется. Толпы парижан осаждали отель, где я жил. Они скандировали: «В Африку, к макакам!» Полиция с трудом сдерживала толпу людей. Нужен был я. Все хотели пожать мне руку. Я подавал ее всем без разбора, так что через неделю почувствовал, что очень устал. Назревала эпидемия эренбургизма. Химеры Нотр-Дама перестали читать мои стихи и перешли на прозу. Одна из химер охрипла, у другой сделалась дизентерия. Помочь мог только я. Все стремились меня увидеть. Я не показывался, потому что курил трубку и думал: что будет? Было все. Журналисты фотографировали пепел, упавший к моим ногам. Подойдя к окну, я увидел нечто удивительное, но не удивился. Все аплодировали. Оказалось, что аплодируют мне. Лишь через сорок лет выяснилось, что меня приняли тогда за великую Анну Павлову. Прав был Блок, сказав мне по секрету: «Покой вам только снится». ЛЮДИ жили, ГОДЫ шли, ЖИЗНЬ, как я и предполагал, шла тоже. Об этом мне сообщил Корнель де ля Чуковский. Он жил тогда без меня в Лондоне. «Дай отдохнуть и резервуару», — говаривал Косьма-Пьер Прутков. Оревуар. По-французски это означает «здрасьте, я ваша тетя».
Зубря латынь (Александр ЮДАХИН)
Давно не навещал друзей в Сибири.
Когда-то с ними мы латынь зубрили,
таскали шпалы ночью сверхурочно,
пивали пиво, выражались точно.
___
Для счастья много ль нужно человеку,
я жил в Сибири, изучал Сенеку.
В свои мозги латынь вбивал я прочно,
латынь под пиво выходила сочно.
Потом случилось так — я плавал в море,
на вахте повторял: мементо мори!
А дальше жизнь пошла как в киноленте,
короче говоря — фестина ленте.
Пишу стихи, бываю на Пицунде.
Сик транзит глория, ей-богу, мунди.
Живу, кручусь средь суеты и вздора
по принципу перикулюм ин мора….
Внезапно мне удар нанес редактор:
«Стихи — не люкс. Но — терциум нон датур!»
ПАРТОРГ КОБЫЛИЦЫН
Плач Ярославны, члена бывшей КПСС
Четвертые сутки гуляет столица,
В огнях презентаций родная страна.
Не падайте духом, парторг Кобылицын,
Комсорг Охмуренский, налейте вина,
Мы жертвою пали коварной измены.
Идешь на Лубянку — Дзержинского нет…
А в наших райкомах сидят бизнесмены
И экс-комсомолок ведут в кабинет.
Режим проституток, воров, хулиганов,
На сердце России пульсирует шов.
Оплеван врагами товарищ Зюганов,
Посмешищем стал генерал Макашов.
Вокруг «дерьмократов» поганые лица.
Свободы буржуйской хлебнула страна.
Достать партбилеты, парторг Кобылицын,
Комсорг Охмуренский, начисть ордена!
Где наши литовцы, узбеки, грузины?
Все вдруг устремились в открытую дверь.
Где наши спецдачи и спецмагазины,
Как думать о благе народа теперь?!
ГУЛАГ опустел, ни расстрелов, ни «троек»,
Корабль коммунизма пустили ко дну.
Парторг Кобылицын, не время попоек.
Комсорг Охмуренский, налейте одну…
Ах, солнце Марксизма, великое солнце!
Оплот ленинизма врагам не сгубить.
Парторг Кобылицын, а может, вернемся?..
Что значит «не любят»?! Заставим любить!
О Ленине нашем плетут небылицы,
Из глоток партийных — то ругань, то стон.
Раздайте пистоны, парторг Кобылицын,
Мы снова России поставим пистон!..
Мы снова загоним баранов в траншею,
Чтоб вновь до получки хватало рубля.
Мы
