Я купила план города, а потом этот город с крутыми улочками, фонтанами, дворцами и портом, что с трудом справлялся с наплывом товаров со всех сторон, оставила позади и поехала вверх по холму. Генуя сверху сползает вниз и похожа на огромного зверя, который приготовился съесть своих детенышей. Улицы полны суеты, шума, громких голосов, что отскакивают эхом от стен кренящихся домов; портовые сирены тянут сотню лет все ту же ноту — это прощаются, отплывая, огромные медлительные грузовые корабли, чтобы очень скоро стать перышками во власти морской стихии.
Жара в машине стала невыносимой, из открытых окон на меня дул горячий, словно из печи, ветер, и выглядела я ужасно. В Эксе я купила несколько милых платьиц, красивый чемодан, косметику и духи, которыми обычно душусь, в общем, приготовилась к встрече, которая — кто знает? — возможно, будет не единственной. Сейчас платье прилипло к спине, а по щекам тек пот, но я наконец увидела богатые виллы на вершине холма, едва показывающие крыши из-за каменных стен, деревьев или густых решеток. Последние постройки, похоже, стоили подешевле, их можно было рассмотреть, террасы там были величиной с гараж, в садиках росли лимонные деревья в горшках и оливы не толще комнатных растений, — короче, виллы без прошлого. Обиталища нуворишей. Им хотелось, чтобы на них смотрели.
Я без труда нашла улицу Пешиа и страшно занервничала: так напрягает человека внезапная опасность, близкая встреча с противником на войне, те несколько секунд, после которых тайна перестанет быть тайной и напряжение спадет. Время сгустилось, как бывает во сне, когда в несколько минут умещается целый день, а иногда и целая жизнь, открывая, что душа у нас просторнее жизни и мы слишком долго держали ее взаперти. Наконец-то происходило нечто необыкновенно важное. Наконец что-то могло произойти. И покончить с оцепенением. С оболочкой, как у созревшего каштана.
Я остановилась неподалеку от "Флориды". Воспользовалась крошечной площадкой на серпантине крутой дороги и оставила там машину — больше приткнуться было негде. Властные гордецы строили здесь дома на века. Каменная доска с названием была такой древней, что буквы почти стерлись, а зеленая глухая ограда не позволяла разглядеть, что делается внутри. Но с дороги, если запрокинуть голову, можно было увидеть сам дом и последнюю из террас, которые к нему вели. Я не напрасно верила Дарио, он не обманул меня: вилла была красивой и неприступной. Красоту ревниво оберегали. Я узнала этот дом.
Я нажала кнопки новенького домофона, поставленного совсем недавно, что было очевидно. Женский голос спросил, чего я хочу, и я ответила одним словом "Дарио" и услышала в ответ искаженный домофоном голос, который произнес в ответ другое слово, которое я так хотела услышать на границе: "Avanti". Калитка отворилась.
Я поднялась по узкой каменной дорожке до первой старинной террасы, вдалеке блестело море, вокруг — тенистые лавры, оливы и опять лестница до более просторной террасы с мясистыми растениями, олеандрами и геранями, поникшими от зноя. Остановившись у следующей лестницы, я оглядела дом и немного передохнула внизу. В конце этой лестницы время сожмется, исчезнут тридцать лет, что разделили нас с Дарио, но я уже знала: в нашей сегодняшней встрече не будет места ностальгии, а только несокрушимая уверенность, что мы все, абсолютно все проиграли, не сохранив в глубине души хоть немного от нас подростков.
У подножия последней лестницы, вдыхая сладковатый запах лимонных и апельсиновых деревьев, слыша отдаленный гул самолетов — здесь проходила их трасса, — видя Средиземное море, сливающееся с небом, чувствуя, как меня плотно окружает жизнь: порхающие птицы, жужжащие пчелы, осоловелые от жары собаки, младенцы в колыбельках в прохладных комнатах, старики в кабинетах со старинной мебелью или в полутемных библиотеках, девушки перед зеркалом, молчаливые крестьяне, слуги, влюбленные, неврастеники, — жизнь, которая начинается, а потом кончается и растворяется в бездне времени. Так вот я, стоя в низу этой лестницы, знала, что дом распахнет свои двери, не оказав сопротивления.
Ее звали Джульетта. Она сообщила мне это по-французски с легким певучим акцентом, итальянским акцентом любимых наших фильмов, легких песенок, которые превращают нас во влюбленных на время танца или взгляда, она произнесла раздельно "Джульетта", поставив на место каждую гласную и сделав ее звучной.
Она поражала красотой, будучи из тех красавиц, что и в пятьдесят не дурнеют и сохраняют царственную горделивость, зная, что принадлежат к особой, высшей, породе, потому что по-прежнему хороши, не утратив огненный взгляд, изящный овал, волнующий рот, подчеркнутый помадой, и пышные темные волосы, сияющие, будто отполированный камень. Эта женщина была уверена в себе, в своей неотразимой красоте, она вряд ли когда-нибудь жаловалась, поддавалась болезни, очень редко давала волю чувствам на людях и тем безоглядней любила без посторонних глаз.
Она сама открыла мне дверь, прежде чем я постучала. Стояла и ждала меня, и я сразу поняла, что она здесь хозяйка. Она узнала об объявлении Дарио? Он сказал, что включил меня в список приглашенных на праздник из прошлого, собираясь перелистать свою автобиографию? Или они затеяли игру, заключив между собой пари, — скучающая пара праздных, испорченных буржуа? Она не удивилась моему приезду. По всей видимости, она меня ждала. Мое имя рядом с ее звучало бледновато: Эмилия Больё, очень французское, однотонное, совсем не певучее имя, и сама я, бледная, вся в поту, никак не могла сравниться с этой темноволосой стройной женщиной, одетой с удивительно скромной, неподражаемой элегантностью. Я в пестреньком платьице, слишком новых босоножках, усталая и полная сомнений. А она смуглая, холеная, душистая, с тонкими браслетами на тонких безупречных руках. И между нами — Дарио, невидимый, подразумеваемый, главная пружина мизансцены. Он меня пригласил, а она меня принимает.
Мы с ней сели в кресла в небольшой гостиной, в полутьме, где уже с утра задергивали шторы, спасаясь от жары. Пыль плясала в пробившемся солнечном луче, пряталась в коврах и на пианино, никого не заботя. В этой комнате с полукруглыми окнами и высоким растрескавшимся потолком пахло пыльным бархатом и старыми собаками. Джульетта смотрела на меня без приязни, но и без недоброжелательства, она была в затруднении и подыскивала слова, но не потому, что плохо знала французский: я сразу поняла, что она говорит на нем свободно, как большинство итальянцев из здешних мест, и ей так же легко в Париже, как в Генуе, Риме или Нью-Йорке, люди этой среды говорят на многих языках, поскольку они хорошо воспитаны, а также потому, что это очень удобно. Горничная принесла нам чай, и какое-то время мы сидели с чашками в напряженном молчании. Я не решалась заговорить об объявлении, оно показалось мне вдруг смешным и нереальным. Но эта женщина знала мое имя до того, как я ей представилась, знала, что я живу на свете, но явно не знала, что ей со мной делать. И меня вдруг осенило, что сейчас она меня попросит с присущей ей самоуверенностью немедленно уехать, покинуть дом, пока не появился Дарио, чтобы мы с ним не встретились, она этого не хочет, она обнаружила объявление, она вне себя от гнева, ну и все такое прочее.
— Вы знаете, зачем я здесь? — задала я наконец вопрос.
