В грезах Петруса театр миров был освещен тем холодным и чистым светом, который порождает самые прекрасные живописные творения. Живопись – это неподвижное воспроизведение наших подвижных снов, которое в свой черед погружает нас в свет картин.
Поэтому не следует удивляться, что полотно, написанное в Амстердаме в 1514 году, сыграет в этом рассказе решающую роль. Оно связано с первым мостом между мирами, но также и с убийством и его неисчислимыми последствиями.
Нужно знать, что такое свет и пейзажи Севера, чтобы понять, почему этот единственный в своем роде художник выбрал Амстердам, хотя мог с таким же успехом отправиться на юг, на восток или на запад, потому что храм предоставил ему полную свободу начать свою человеческую жизнь там, где он пожелает.
И наконец, следует знать историю людей и эльфов, чтобы воспринять то, что он решил написать, и распознать под видимой поверхностью невидимое мерцание.
Невидимое сияние за прозрачностью слез.
Дикие травы в снегу
1800
Они отбыли, не зная, что отныне путешествуют в компании своих мертвецов. Дорога из Ханасе в Кацуру, столицу эльфов, занимала шесть часов, и Петрус твердо надеялся, что эти часы протекут мирно. Он выпил чай Пеплов и наполнил желудок. Кстати, одно только зрелище сотни барж, скользящих по жидкому туману, уже стоило того, чтобы сняться с места. Суда продвигались вперед, выстроившись в ряды по десять и образуя на просторе канала великолепный рисунок. Вот уже и я полюбил разглядывать, сказал себе Петрус, удивляясь своему созерцательному настроению, которое он объяснял воспоминаниями, почерпнутыми в доме чая. Что же там действительно произошло, хотел бы я знать, думал он, восстанавливая в памяти ночь мертвецов. Наконец, оставив попытки придать мыслям подобие порядка, он отдался легкому трансу путешествия. Никто не разговаривал, перевозчики ограничивались краткими указаниями, как путешественникам устроиться поудобнее, – так может длиться до бесконечности, подумал Петрус и, охваченный внезапной усталостью, громко зевнул.
– Нам осталось плыть без десяти минут шесть часов, – заметил Маркус.
– Без десяти минут шесть часов потенциальной катастрофы, – пробормотал Паулус.
– Я же выпил, – оскорбился Петрус.
Паулус скептически на него глянул, но Петрус уже погрузился в созерцание новой картины фарватера.
В одноцветной оправе туманов, расслабленные и прекрасные в своей непринужденной спутанности, возникли дикие травы, словно вычерченные черной тушью, выделяясь на белизне окружения случайными скоплениями – то плотными, как заросли, то расщепленными на три пряди, изгиб которых напоминал шею плакальщицы.
– Название дома чая, – пробормотал он.
В медленно расплывающемся мире травы походили на строки текста. В них присутствовала невиданная грациозность, потому что они возникали из тумана, скрывающего их корни, но Петруса больше всего поразило то, что их черные колосья можно было читать как каллиграфию. Эта красота написания стиха, которая до сих пор вгоняла его в смертную скуку, сейчас вибрировала и казалась исполненной смысла. Что-то звало его, и впервые в жизни он почувствовал, как в него проникают знаки внешнего мира; их загадочное повествование сулило наслаждение, несопоставимое со стихами, к которым он был приучен. Видите ли, эльфы испытывают слишком глубокое уважение к живому царству природы, чтобы в чем-нибудь ему противоречить, они предоставляют своим лесам и пастбищам свободу расти по собственной воле; таким образом, живущий в каждом эльфе садовник всего лишь слуга природы, который преломляет себя сквозь ее призму, возвышаясь до ее величия. Но, и Петрус был в этом убежден, в зрелище диких трав фарватера было нечто, не сводящееся ни к естественной вольности природных явлений, ни к намерению их воспеть, – игра линий с намеком на случайность и приключение, чудесная тайна с ароматом волшебного откровения. Может, это нечто во мне? – спросил он себя, и второй раз за два дня у него сложились две стихотворные строки.
Дикие травы в снегу Два ноябрьских ребенка
Я становлюсь поэтом, насмешливо сказал он себе. Два ребенка – это не эльфийское, это человеческое, мысленно уточнил он. Внезапно все исчезло, фарватер снова стал пустым, и он почувствовал себя осиротевшим. Ну что ж, подумал он, с переправами мне не везет. Он поудобнее устроился на сиденье, собираясь вздремнуть, но в голове вдруг возник такой отчетливый образ, что он вздрогнул и выпрямился. Ему навстречу шла девочка, укутанная в плавно колышущееся вокруг нее радужное покрывало. Маркус глянул на нее, вопросительно воздев бровь, и картина исчезла. Однако осталась в памяти, и он по-прежнему видел маленькое серьезное личико – лет десять, наверное, – смуглую золотистую кожу, губы цвета свежей крови. Потом видение пропало.
– Все в порядке? – спросил Маркус.
Он кивнул и снова расслабился на сиденье. Никто не разговаривал; вскоре он задремал.
Он внезапно проснулся с ощущением чего-то неотложного. Ему казалось, что спал он глубоко и долго, и он понадеялся, что переправа близится к концу.
– Ты дрых два часа и храпел, как кашалот, – едко заметил Маркус. – Так что нам поспать не удалось.
– Два часа? – в смятении повторил Петрус. – Осталось плыть еще четыре?
– Храп вроде не влияет на арифметические способности, – констатировал Маркус, обращаясь к Паулусу.
– Я не дотерплю, – сказал Петрус.
– В каком смысле, не дотерпишь? – спросил Паулус.
– Мне надо куда-то деть чай, – ответил Петрус, оглядываясь вокруг.
Маркус и Паулус в замешательстве посмотрели на него.
