прозрачно желты, как у льва, мощная квадратная челюсть и грива довершали это сходство, сочетаясь с его очевидной внутренней силой и её непоколебимостью от внешних воздействий, подобных ему, Рудольфу. Он был для старика именно что нежелательным воздействием, которое необходимо перетерпеть из вежливости. На столе стояли пахучие цветы, ярко-синие и бледно-синие, по форме вроде орхидей, но с огромными шипами на стеблях, скрытых почти чёрными, тёмно-зелёными твёрдыми листьями. Он сразу узнал цветы. Те самые, которыми он шмякнул по лицу Гелию на её наивном празднике дня рождения, даты которого она не знала. Но праздновала, подражая землянам, от которых многому научилась во время жизни на подземной базе. Радовала бесплатным пиршеством своих вечно голодных друзей. А он и устроил ей подарочек у всех на глазах. Он же и понятия не имел, что там имелись шипы. Думал, что мокрый веник ей ущерба не причинит. Воспоминание досадно царапнуло, вцепилось острым шипом, и уже шип этот не оставлял всю беседу со старым психиатром, если только он им был. Скорее уж чародеем, знахарем.
Гелия сидела на жёстком аскетическом диванчике, тихо и сжавшись, в таком же синем и переливчатом платье и с запахом этих самых цветов, но сглаженным и нежным.
— Вы красивый человек, — продолжил врач, знахарь или колдун. — Однако, отсутствие доброты делает вас опасным для женщин. Хотя где вам её взять, доброту? Здесь уж точно её нет. Я сказал бы банальность, если бы стал искать истоки в вашем детстве. Но и откуда могла чёрствая мать дать своему сыну то, чего не было у неё? Любви? А сын всегда рождается похожим на мать, как и дочь, впрочем, на отца. И влияние детства сильно преувеличено, хотя оно есть фундамент нашей личности. Но как часто на крепком фундаменте стоят уродливые строения. И сколь прекрасными бывают игровые павильоны, стоящие и вовсе без фундамента. И почти вечные, пока не налетит порыв урагана.
— Вы поэт, — насмешливо ответил Рудольф.
— А вы нет. И это жаль. Поэзия — сохранённое детство, память души о том времени, когда она общалась с самим Творцом Мира.
— Творец Мира? Так вы в него верите?
— Да, верю. И знаю. И боюсь. И уповаю.
— Жаль, что подобные вам не управляют этим обществом.
— И подобные мне способны создать ад, если нет жалости к человеку. Любви к нему. Сочувствия к его короткой и часто болезненной жизни. Вот вы, сильный и мнящий себя умным, что вы сотворили с бедной девой? И только ли с нею? Что ваша сила без любви? Без жалости?
— Кто дева? Эта драная кошка — животина? Да вы смеётесь, что ли. Вы хотя бы слова подходящие подбирали. Нашли деву! Какую душу вы ей лечите, если души у неё нет?
— Душа есть у всякого.
— А вы любите людей?
— А как бы я их лечил? Ненавистью, что ли? Ненавистью лечат владыки, просто уничтожают тех, кто слабее, кто не выдерживает их давящего гнёта. К счастью, у владык есть конечный предел их власти. Как же не видеть тут руку Творца? Пока мир несовершенен, он положил предел греху и злу. Это смерть. А любовь, она смерти неподвластна. Не будет в мире зла, не будет и смерти.
— Я злой? Греховный?
— Вы сами знаете ответ. Зачем я буду отвечать.
— Если бы она вышила мне такую птицу, как ваша жена вам, я бы её и не смог тронуть. Не считаете?
— Кто она? Гелия или Азира?
— И та и эта.
— Не уверен, что вы не прикоснётесь своей жестокостью и к той, кто вышивает подобных птиц.
— У меня, к сожалению, никогда таких женщин не было.
— Уверены в этом?
— Да.
Тон-Ат проколол его как гвоздём своим взглядом, — Заблуждаетесь. Насколько же вы очерствели, что не способны этого понять.
— Гелия, — обратился он к Гелии, — скажи, моя звёздочка, ты сумела бы вышить мне халатик с такой птичкой? — И засмеялся в глаза старому льву. — Она и иголку-то держать не умеет. Она ни к чему не способна. Только как птица порхать, — имитация, вот её дар.
— Вопреки расхожему мнению, весельчаки часто бывают жестоки. Но сложилось мнение, что злой человек всегда мрачен. Но это не так. Личина часто обманчива. Развитие театра шло неразрывно с развитием цивилизации, и одно переходило в другое. Наши социальные лики скрывают гораздо чаще, чем что-либо объясняют. Человек играет всю жизнь, и только умирает со своим собственным лицом.
— Вы чем-то напоминаете мне одного болтуна, отца Гелии. Он тоже любит это, о Творце, о любви, о вселенском зле, о кознях Паука, его целях…
И заметил, как вздрогнул, но не внешне, а внутренне, старик. От упоминания имени Хагора или Паука?
— Вы знаете Хагора? — спросил он уже властно, как привык у себя в подземном городе с подчинёнными.
— Да, — ответил врач, — но он не отец Гелии.
— Я же всё ему рассказывала, Рудольф, — подала голос Гелия, словно поняв, что разговор задел нечто, что трогать не стоит. Но что?
— Вы где живёте? — спросил он у старика металлическим голосом, напирая на него таким же металлическим взглядом, как проделывал это с допрашиваемыми диверсантами, пойманными в горах.
— Здесь, — ответил он, как бы угасая своими глазами, — при клинике. У меня тут лаборатория и жильё.
— А жена?
— Она близко от меня, хотя и не в этой комнате, понятно. Но далеко от вас.
— Что же не с вами?
— Есть причина. Личная.
— Бросила вас?
— Почему бросила? Личное это моё, а не ваше. Я попросил бы вас отойти от моей личности и моей жизни несколько в сторону. Вы пришли не ко мне, а за результатом в отношении Азиры. Она скоро поправится. Обещаю вам это. И ребёнок не пострадает. Результаты исследований я передам через милую Гелию. И честь имею. Мне надо работать. — Он встал. Был он высок и широкоплеч. Рудольф не мог ни отметить его горделивой осанки, как у аристократа, как тут было принято только в высших сословиях. Выправкой они занимались с детства.
— Прошу, — повторил он уже настойчиво, — меня ждут мои страждущие. Я нужен им, а не вам.
— Вы не нравитесь мне, доктор, — сказал он старику. Тон-Ат опять сел. — Вы кто-то совсем не тот, кем вы тут притворяетесь. Страждущие — это же ваше прикрытие. Но от чего или от кого?
— Вы мне тоже не нравитесь, — ответил он бесстрашно, — и вы ряженый здесь. Я не сумел бы вам помочь, даже если бы и хотел этого. А я не хочу.
— Помочь? Чему?
— Вам. Но не хочу. И не
