Книга Мужчина несбывшейся мечты - Евгения Михайлова

Наверное, меня сейчас никто не узнает. Я сам перестал узнавать себя. Вчера вечером умолял Марию разрешить мне остаться у нее. Без всяких объявлений, предупреждений, разговоров, на любое время. Просто урвать кусочек блаженства у этой неумолимо утекающей жизни. Все ведь в курсе. Все знают. Я согласился не разводиться с Кристиной. Мы условно остаемся вместе. Но разве наша совместная жизнь не была условностью, возможной лишь в отсутствие настоящей любви? Теперь любовь есть.

Мария слушала и смотрела таким понимающим, таким мудрым, таким женским взглядом. А потом произносила беспощадные, стальные слова: «Нет, не сейчас. Мы не можем причинить ей большую боль». Я кричал, чего-то требовал, в чем-то упрекал, сам себя слушал с изумлением. Она меня жалела и целовала, но поколебать ее уверенность, ее решение было мне не под силу. И в отчаянии я произнес страшную фразу: «В такие минуты я понимаю Бориса». Она не рассердилась, не оскорбилась, даже не обиделась. Только тихо и безнадежно сказала: «Я, наверное, тоже».

И я так себя возненавидел. Мне так стало страшно от того, что я в попытках продлить нашу близость сам безумно убиваю эти короткие минуты, сокращаю возможность просто упиваться тем, что эта женщина, самая восхитительная на свете, рядом со мной. Потом я стоял перед ней на коленях, отнес на руках в спальню, рассказывал ей о ней же. Она знает, что это не комплименты, не прелюдия к акту любви и, конечно, не преувеличение. Это сейчас мое мировоззрение, моя теория, мое открытие. И мое оправдание всему, что я сделал и что могу натворить потом. Мария медленно поднимала и опускала свои тяжелые ресницы. На ее прекрасных губах переливалось сокровище чувств — признание, горечь, тоска, желание и обещание.

На рассвете я потащился домой, к Кристине. Выпил на кухне воды, умылся, вошел в спальню. Жена лежала на своей подушке и старательно изображала крепкий сон. В свете ночника лицо ее было олицетворением скорби и упрека. Я взял свою подушку и ушел в гостиную на диван. Утром скажу ей, что не хотел будить. Что-то еще скажу. Она что-то ответит. То есть я всегда знаю, что она ответит, как подумает, как посмотрит. Кристина говорит и понимает только очевидные вещи. Совсем недавно меня это умиляло, как будто я имею дело с ребенком. Сейчас я с огромным трудом сдерживаю раздражение. Временами она мне кажется каким-то полумеханическим существом. И никогда больше не кажется женщиной в самом откровенном, интимном смысле.

Да, самые тяжелые перемены бывают к лучшему. Я мог бы прожить жизнь в такой унылой обыкновенности, в таком жалком покое вместо страданий и восторгов любви. И, конечно, ни Кристина, ни Мария не знают, как кромсает мою душу без наркоза это страшное, нелогичное, жестокое чувство вины. Его не утолить, не объяснить ни совершенством Марии, ни убогостью Кристины. Оно существует само по себе.

До утра я перечитывал Чехова, его «Рассказ неизвестного человека». Был поражен, как изменилось мое отношение к такому известному тексту. Всегда считал, что это рассказ о невинной жертве, о женщине, загубленной жестоким тираном. Сейчас я сочувствовал только Орлову, который виновен лишь в том, что не сумел избавиться сразу от жалкой, привязчивой, до ужаса примитивной женщины, к которой невозможно испытывать ни желания, ни уважения, ни сочувствия. Он не менее жертва: своего страха, слабости и оккупации, как ни крути. Этой истеричной любовью его лишили дома, воздуха, собственного покоя и обжитого, комфортного одиночества. Он был бы счастлив, если бы его навязчивая любовница нашла себе другого, успокоилась бы в примитивном достатке. Но она сумела наказать его своей смертью. Я захлопнул потрепанный томик и вскочил в холодном поту. О господи, как же страшно все может обернуться и у нас! Я Кристину знаю досконально, когда она рядом со мной. Когда она освободится от моего влияния, она начнет принимать свои решения. Мария права в том, что тогда ожидать можно чего угодно.

Я приехал на работу, утонул в делах, очнулся от безумного, нестерпимого желания увидеть Марию. К концу дня мне вдруг позвонил брат. Мы с ним не виделись с тех пор, как я выписался из больницы. Степа говорил как-то неуверенно, смущенно. Сказал, что соскучился. Спросил, не хочу ли я с ним посидеть в кафе после работы. Я, конечно, согласился. Встретились за углом моего института.