Сейчас
Я пишу эти строки, сидя в вагоне-ресторане поезда: навестив друга, живущего в другом городе, я возвращаюсь к родным пенатам. Я расположился на диване за столиком в переднем торце вагона и сижу привалившись спиной к передней стене, обозревая хвост поезда. Весь вагон предстает передо мной как на ладони: за соседним столом двое студентов колледжа потягивают кофе и обсуждают учебники, за другим столиком проводник болтает с официанткой, наслаждающейся законным перерывом, а в противоположном конце зала несколько пассажиров сгрудились вокруг ноутбука какого-то юнца и напряженно следят за последними минутами футбольного матча. Мой взгляд перемещается к длинной череде окон, занимающей всю стену вагона; за стеклом в сгущающихся сумерках еще различимы силуэты домов и мелькают случайные огни фонарей, бегущие вслед за поездом. Неожиданно вынырнув из сумерек у края окна, расположенного прямо справа от меня, они мчатся назад вдоль вагона, а потом исчезают из виду, не оставляя следов в памяти, а затем им на смену приходят новые фонари и контуры домов, захваченные безостановочным потоком подступающей темноты. Мне забавно тешить себя мыслью, будто все проносящиеся мимо огоньки и дома только сейчас появились на свет и по прихоти случая изволили выстроиться как раз за моим правым плечом. Порою возникает ощущение, что пейзаж за окном изливается из глубин моего существа в тот момент, когда я стремительно врываюсь в будущее и всматриваюсь в настоящее и прошлое сквозь толщу памяти.
Дома, лежа без сна в темные предрассветные часы, я испытываю диаметрально противоположные ощущения. У изголовья тикают часы, и секунды одна за другой начинают облекаться плотью, выступая впереди из тьмы, как вестовые столбы на ночном шоссе. Они приближаются ко мне, проносятся мимо и растворяются где-то под подушкой, предоставляя мне гадать о том, откуда они пришли и как одна секунда перетекает в другую. «Если бы оказалось возможным выбирать время для пробуждения в ночи, – писал Готорн, – вы бы обнаружили себя в промежуточном пространстве, недосягаемом для житейской суеты, где замешкавшееся мгновение не спешит уходить, превращаясь в реальность настоящего». Я не знаю, куда ведет дорога времени, но только в тот час и никогда более создается ощущение, что в моем распоряжении все время мира для размышлений.
Более двух тысяч лет лучшие умы человечества спорили об истинной природе времени. Конечно оно или бесконечно? Течет ли оно непрерывно или дробится на части? На что оно похоже – на реку или на груду зерна, которая скапливается по крупице, как песок, струящийся через песочные часы? И почти одновременно возникает вопрос: что же такое настоящее? Что значит «сейчас» – это неделимое мгновение, струящееся паром между прошлым и будущим? Можно ли измерить настоящий момент? Если да, то как долго он длится? И чем заполнены промежутки между отдельными мгновениями? Каким образом уходящий миг сменяется следующим: как «сейчас» превращается в «после», «потом» или попросту «не сейчас»? «Это странное по своей природе „вдруг“ лежит между движением и покоем, находясь совершенно вне времени, но в направлении к нему и исходя от него изменяется движущееся, переходя к покою, и покоящееся, переходя к движению»[11], – писал Платон еще в IV столетии до нашей эры.
АВГУСТИН ПРЕДПОЛОЖИЛ, ЧТО ВРЕМЯ СОДЕРЖИТСЯ В КАЖДОМ ДЕЙСТВИИ И СЛОВЕ, ДОСТАТОЧНО ЛИШЬ ОСТАНОВИТЬСЯ И ПРИСЛУШАТЬСЯ К РАЗГОВОРАМ, ЧТОБЫ ПОНЯТЬ, КАК МЕТКО ЭТО ЗАМЕЧАНИЕ
За сотню лет до Платона Зенон Элейский сформулировал вопросы о сущности настоящего в серии трудноразрешимых парадоксов. Вообразите себе стрелу в полете. В любой произвольный момент полета стрела находится в фиксированной точке траектории, а затем оказывается в другой точке. Но когда же, в какой промежуток времени стрела перемещается в другую точку? По убеждению Зенона, миг времени неделимо мал. Перемещение стрелы не происходит в одно мгновение. Если бы движение стрелы дробилось на отрезки, тогда можно было бы утверждать, что текущему мгновению присущи длительность, начало и конец. Момент, которому свойственна протяженность во времени, становится делимым: тогда спустя половину мгновения стрела сдвинулась бы на половину расстояния, соответствующего мгновению, и так далее до обретения целостности. Остается только посочувствовать быстроногому Ахиллесу, который никогда не доберется до финиша и не обгонит черепаху. Парадокс Зенона порядком раздражал Аристотеля, ученика Платона: «Есть четыре рассуждения Зенона о движении, доставляющие большие затруднения тем, кто пытается их разрешить, – отметил он в трактате «Физика», резюмируя логику Зенона. – Первое – о несуществовании движения на том основании, что перемещающееся [тело] должно дойти до половины прежде, чем до конца»[12]. А если движение невозможно, то не существует и времени; стрела не может никуда лететь, поскольку она не покидает поверхности земли. Аристотель пытался разрешить эту головоломку за счет вульгарной семантики, выдвигая аргумент о тождественности времени и движения. Время в его представлении – не сцена, на которой разыгрываются события. Движение подобно искрящемуся солнцу, а полет стрелы сам воплощает в себе время. Также Аристотель полагал, что текущий момент можно охарактеризовать посредством фактически измеримого промежутка времени, в течение которого происходит перемещение объекта из одного места в другое. По его мнению, «…время не слагается из неделимых „теперь“, а также никакая другая величина»[13]. Однако, согласившись с такой аргументацией, мы снова оказываемся в затруднительном положении: есть ли в понятии настоящего какой-то иной смысл, помимо разграничения прошлого и будущего? Настоящее всегда одно и то же или подвержено переменам? И если настоящему свойственно изменяться, то когда происходит изменение? Очевидно, что не в текущий момент; как отмечает Аристотель, «…прежнее всегда должно уничтожиться. Исчезнуть в самом себе ему нельзя, потому что именно тогда оно и есть»[14].
