Ознакомительная версия. Доступно 13 страниц из 65
– А зачем она зеленит губы?
Нингё язвительно рассмеялась, поглаживая затянувшиеся кровавой коркой раны на теле в тех местах, где его стягивали путы. Потом ее смех вдруг резко оборвался и стал похож на сиплое тявканье, будто у нее перехватило дыхание от веселья.
– Она их ни чуточку не зеленит! Они у нее всегда такие – зеленые и слюнявые, а подойдешь поближе, так сразу почувствуешь, как от нее воняет тухлой рыбой да звериным пометом. По-моему, она мертвая, наша карга. Хоть и живая.
– Как это? – недоуменно спросила Миюки.
Кацуро, после того как умер, не являлся ей ни разу. Как бы там ни напутствовали ее Нацумэ с женщинами Симаэ перед дорогой в Хэйан-кё, Миюки не верила, что клочья тумана человеческой формы, возникавшие у нее на пути, когда она взбиралась по крутым тропам в горах Кии, были бестелесными воплощениями Кацуро: он был не из тех, кто неотступно мучил бы ее, подобно укусу мошки в неудобном месте, которое зудит тем сильнее, чем безуспешнее пытаешься до него дотянуться.
– Да никак. Как есть, так и есть. Кровопийца она, вот что я думаю. Меня-то она развязала, а вот трех девушек, которых подвесила перед тем так же, как меня, – ты своими глазами видела, – уморила. За слова свои не ручаюсь, но похоже на то, даже очень.
Миюки еще спала, когда Матушка взошла на борт ее барки. Невнятно бормоча себе под нос, она принялась раскладывать мази и прочие принадлежности, которыми пользовались юдзё, чтобы наводить красоту: бальзамы для волос; смесь воска и масла для лица; густой белый грим на основе рисовой пудры и воды; бамбуковые щеточки для его нанесения; впитывающие лишайники для удаления его излишков; палочки из древесного угля павлонии[63] для наведения искусственных бровей и все необходимое для приготовления черного лака для зубов, в состав которого она подмешивала порошок чернильного сумаха[64].
Разложив все это, она растолкала Миюки, сунула ей под нос шелковые нити, извлеченные из вскрытых коконов, и обрывки пряжи, смотанные в коричневатые клубки, и наказала пойти смочить их в утренней росе, скопившейся на цветках леспедецы[65] и пунцовых листьях кизила, чтобы юдзё могли протереть ими лица, – таким способом они поддерживали естественную бледность кожи.
– Да не мешкай там. Я отвяжу лодки и ждать тебя не буду. Дела-то стали совсем плохи с тех пор, как разразилось соперничество за власть. Много воинов бежало из Хэйан-кё защищать свои отдаленные земли, ведь гражданская распря уже не за горами!
– По-вашему, война все-таки будет?
– Я же тебя об этом не спрашиваю, так что и ты избавь меня от ответа на такой вопрос.
Не успела Миюки вернуться, как Матушка уперлась шестом в речное дно – и тяжелая барка отошла от берега. Она даже не потрудилась разжать зеленые губы, чтобы призвать Миюки к осторожности, – просто стояла и молча глядела, как та разбежалась и едва не упала в воду, поскользнувшись на глинистом берегу, но в последний миг все же запрыгнула в лодку. Поскольку в руках она сжимала хлопковые очески, промоченные насквозь росой, ей нечем и не за что было уцепиться – и она с лету распласталась на дне лодки. А когда поднялась, вся в грязи, Матушка отхлестала ее по щекам тыльной стороной руки.
Ветер стих, небо прояснилось, вода, мягко журча, плескалась вдоль бортов барки, гонимой вниз по течению с флотилией других лодок, груженных снопами овса или собранными между сваями домов бытовыми отходами, которые старые лодочники сплавляли по реке в бухту Нанива и выбрасывали в море.
В барке их было трое, не считая Матушки, налегавшей на шест.
Миюки, как и остальным девушкам, выдали тростниковый сачок, который каждая юдзё должна была передать мужчине – если, конечно, ее кто-нибудь выберет, – чтобы он положил туда оскребки благовоний, медную нить, рис, соленую рыбу и куски шелка в знак благодарности за ее услуги; впрочем, все это неизменно попадало в руки к Матушке, и она оставляла девушке лишь малую толику из означенных даров, за вычетом многочисленных штрафов, которые той начислялись втихомолку – без ее ведома.
Миюки присоединилась к Нингё и другим жрицам любви. Облокотясь на планширь и постукивая в бубен, висевший у каждой на плече, подобно обезьянке, они затянули песенку, стараясь привлечь внимание мужчин:
Презрен в глазах моихНравоучитель фат,Который пить саке не рад.Гляжу я на такого чудакаИ вижу в нем всего лишь индюка.К чему мне про бесценные дары твердить!И можно ль ихС одним лишь кубкомДоброго саке сравнить?Уж лучше про веселье говорить,Что будет мне всю ночь светить.Подарят ли они ту радость мне,Которой может оделить меня саке?Оно тревоги мои гонит прочьИ в этом мире может завсегда помочьМне счастье бытия грядущего найти,Увидеть, кем могу я стать:Букашкой буду ползатьИли птицею порхать?[66]
Между тем с наступлением дня лодок, гонимых течением, все прибывало, а голоса юдзё смешались с писком водяных птиц, слетавшихся к своим выводкам. Недовольные нескладным хором продажных девок и птиц, некоторые торговцы, обосновавшиеся на берегах реки, и купцы, торговавшие со своих лодок, пытались отогнать «любовные барки», колотя по воде лопастями весел.
По заверениям Нингё, вернее всего завлечь мужчин можно было с помощью душистого порошка, который специально для этого приготавливала зеленогубая Матушка. Порошок рассыпали щепотками на планшире и сдували – ветер подхватывал его и доносил до ноздрей мужчин, готовых платить за любовь.
Час Собаки уже подходил к концу, когда Миюки заметила слабое мерцание фонаря, подвешенного к концу шеста, которым кто-то размахивал с берега.
Ничтоже сумняшеся, Матушка направила барку в ту сторону.
На берегу стоял мужчина. В зыбком свете фонаря его и так невозможно было разглядеть, однако его лоб был низко опущен и, точно ребенок, пытавшийся увернуться от оплеухи, мужчина закрывал лицо длинным рукавом плаща. Хотя плащ был неброского цвета и носивший его мужчина не имел никаких знаков достоинства, по одному лишь приветствию, с которым он обратился к Матушке, было очевидно: человек с фонарем не иначе как состоял на службе при императорском дворе.
Ознакомительная версия. Доступно 13 страниц из 65
