Книга Сатана в предместье. Кошмары знаменитостей - Бертран Рассел

Труд моей жизни почти завершен. Остается только оповестить мир, что я послужил орудием кары за грех, и объяснить, как это произошло. Мы с Брауном в юности были друзьями. Он в те времена был смелее и безрассуднее меня. Мы оба собирались принять обет и посвятить себя академической карьере, а пока позволяли себе увеселения, неподобающие после рукоположения. У владельца табачной лавки, куда мы оба захаживали, была красавица дочь по имени Мюриель, иногда помогавшая отцу, – ясноглазая, озорная, живой соблазн. Она охотно шутила со студентами, но я угадывал в ней способность к глубокому чувству. Я без памяти в нее влюбился, но знал, что брак несовместим с академической карьерой, к тому же женитьба на дочери торговца запятнала бы меня в любом другом избранном мной поприще. Я и тогда, как на протяжении всей дальнейшей жизни, был полон решимости воздерживаться от плотского греха и совершенно чужд мысли о безнравственной связи с Мюриель. Браун же не ведал таких предрассудков. Пока я колебался, разрываясь между честолюбием и любовью, он действовал. Своей беззаботной веселостью он завоевал сердце бедной девушки и склонил ее к грехопадению. Об этом знал один я, и то, как я мучился при виде падения Мюриель, не описать словами. Я совестил Брауна, но напрасно. Мюриель, зная, что я посвящен в тайну ее позора, взяла с меня клятву молчать. Через несколько месяцев она пропала. Я не знал, что с ней случилось, но подозревал, что Браун не разделяет мое неведение. Однако я ошибался. Спустя некоторое время, на протяжении которого я света белого не видел, пришло ее письмо, написанное из какой-то жалкой конуры в трущобах, в котором она признавалась мне, что беременна, но слишком любит Брауна, чтобы ему мешать, поэтому скрывает от него свое состояние и местопребывание. Напомнив о моей клятве молчать, она спрашивала, не смогу ли я ей помочь, пока не родится ребенок, что непременно произойдет. Я примчался к ней и застал ее в отчаянной нужде: она не посмела сознаться во всем отцу, человеку не менее твердой нравственности, нежели моя. К счастью, дело было в каникулы, и я мог отлучиться из Оксбриджа, не привлекая внимания. Я помог ей, а когда пришло время, добился для нее места в больнице. Мать и ребенок умерли. Мне оставалось тщетно оплакивать свою прежнюю осторожность. Из-за клятвы, которую она вновь заставила меня дать, я не мог разоблачить подлость Брауна. Он так и не узнал о ее судьбе и, уверен, не интересовался ею.

Не имея права его разоблачить, я решил посвятить свою жизнь наказанию Брауна теми способами, какие будут предоставлены обстоятельствами. Возможность сделать это подвернулась в виде соревнования за место главы колледжа. Я всеми силами поддерживал Джонса и сумел бы добиться его избрания, но разочарование Брауна из-за проигрыша никак нельзя было бы сравнить с муками Мюриель. Поэтому я задумал более изощренную месть. Я проголосовал за Брауна. Такое никому в голову не могло прийти, и на разбирательстве мне не пришлось прикладывать больших стараний, чтобы все решили, что мой голос ушел Джонсу. Как я и предвидел, Браун победил, потому что проголосовал сам за себя. Я позволил себе слова, настроившие всех против него. Все получилось, как я задумал. Начались годы его страданий – как мне хочется верить, куда более длительных и горьких, чем все выпавшее на долю Мюриель. Я наблюдал, как щеки его жены теряют цвет, как она впадает в безразличие и отчаяние, и радостно думал: «Мюриель, ты отмщена!» У меня был дагеротип Брауна, сделанный в годы его цветущей молодости. Каждый вечер, прежде чем приступить к молитве, я брал эту карточку и сравнивал изображение с тем, каким Браун стал: ввалившиеся щеки, затравленный взгляд. В последующие годы я наслаждался тем, как яд изоляции разъедает его любовь к дочери. Его несчастье стало смыслом моей жизни, ничто не могло сравниться с этим по важности. На фоне моей всепоглощающей ненависти мелкие чувства коллег выглядели сущей безделицей. Я не познал радостей любви, зато мне были ведомы радости ненависти; кто отважится судить, что перевесит? А теперь мой враг мертв, и мне больше незачем жить. Однако я черпаю надежду в вере. Я сам отниму у себя жизнь и навечно попаду в ад. Там, надеюсь, я отыщу Брауна, и если в аду торжествует справедливость, мне откроются способы сделать его вечные муки еще ужаснее. С этой надеждой я умираю.