Книга Приговор - Иван Любенко

Антон Филаретович Каширин сидел в своём кабинете, прихлёбывал чай и читал поступившие сведения о преступлениях за минувшие сутки. Стук в дверь заставил его поднять голову. В комнату вошёл человек среднего роста с аккуратной боцманской бородой и усами-подковой. Ворот сорочки был расстёгнут. Перемотанной бинтом рукой, он перекрестился на икону.

— Что у вас, Сергей Валерьевич?

— К вам господин Ардашев.

— Хорошо, — вставая со стула, сказал сыщик и спросил: — А ваша рана, вижу, так и не заживает?

— Пуля прошла по касательной. Да чего уж там, потерпим.

— А что говорят доктора?

— Да ну их, — махнул больной рукой Ерёмин. — Надоели со своими перевязками и компрессами.

— Нет, вы уж дорогой мой, так не говорите. Они своё дело знают. Следуйте их советам неукоснительно. Договорились?

— Куда ж от них денешься.

— Вот и ладно. Что ж, просите Ардашева.

Помощник кивнул и вышел.

Из-за приоткрытой двери послышались шаги на лестнице, и в дверях показался статский советник.

— Проходите, присаживайтесь, — гостеприимно предложил Каширин.

— Благодарю. Вижу у вас новый агент?

— Да, на редкость приятный человек. Воспитан, из хорошей семьи. Бежал от красных. Скрывался. Его у большевиков ничего кроме виселицы не ожидало. Попросился к нам. Опыта маловато, но ничего, научится. Правда, немного тугодум. Но с выводами торопиться не буду, посмотрю, как будет работать. Достаточно смел. Четвёртого дня пытался остановить одного подозрительного субъекта, но тот открыл стрельбу и сбежал. Ему руку и задело. Сколько раз ко мне зайдёт, столько на икону и перекрестится. Уважаю таких. Да. — Каширин уселся напротив и, хитро улыбнувшись, спросил: — А вы, я вижу, Клим Пантелеевич, после похорон решили ко мне наведаться. Небось, сомнения одолели в отношении самоубийства Шахманского?

— Да нет никаких сомнений, Антон Филаретович. Аркадий Викторович не совершал самоубийства. Его удавили.

— Позвольте, но доктор осматривал труп. Никаких следов насилия не обнаружил, — удивлённо выговорил начальник городского сыска.

— Так их и не будет. Скорее всего, злоумышленник пробрался в дом, подкрался к спящему Шахманскому, накинул петлю на шею и задушил. А сымитировать убийство — труда не составляло.

— Но как вы об этом узнали?

— Я измерил обхват шеи и длину странгуляционной борозды. При убийстве с имитацией самоубийства через повешенье она будет составлять ровно столько вершков, сколько и обхват шеи, тогда как при обычном суициде через повешенье странгуляционная борозда всегда меньше. Другими словами, при реальном суициде петля не полностью облегает шею. В нашем же случае длина отпечатка верёвки составляет обхват шеи погибшего, то есть замкнутый след. Это свидетельствует о том, что его задушили, а потом уже мёртвого подвесили. Да что это я вам объясняю? Вы и без меня это прекрасно знаете.

— Допустим, вы правы. И Шахманского убили. Но как же тогда быть с предсмертной запиской? Она же написана его рукой?

— Вероятнее всего нет. Знаете, я осмотрел его комнату и нашёл дневник. Все записи выполнены чернилами, а последняя строчка, как и в записке, — карандашом.

— И что?

— Это имитация почерка покойного. Ведь практически невозможно совершенно точно подделать текст, написанный пером и чернилами. Мало того, что перья разные, так ещё и нажим на перо у каждого свой. А вот карандашом — намного проще. И преступник об этом был осведомлён.

— Пусть так. А о чём говорила эта строка?

— «Вот мы и встретились, господин адвокат. Я шлю вам привет с того света. Скоро увидимся».

— Вот это да! — сыщик поднялся и заходил по комнате. — По-вашему, выходит, это написал убийца?

— Вне всякого сомнения.

— Хорошо, но как он мог знать, что вы начнёте листать дневник?

— Тут всё просто. Во-первых, он поставил его на видное место — на уровне глаз, а во-вторых заметно выдвинул, чтобы обратить моё внимание.

— Думаете, Нетопырь вернулся?

— Вероятно.

— Но, насколько я помню, он был приговорён к пожизненной каторге. Такие под амнистию Керенского не попали.

— Ах, дорогой Антон Филаретович! О чём вы? Кто там особенно разбирался? Достаточно было объявить себя политическим заключённым, или даже взять имя другого арестанта. Разве вы не слышали о таких проделках?

— Да, бывало всякое. Но такого безобразия, как сейчас никогда случалось. Ну хорошо, допустим, это Нетопырь. Но как вы собираетесь его отыскать? Девять лет прошло. Это вы почти не изменились, разве что седины добавилось да несколько морщин стали глубже. А каторжанин? Там за год человек меняется, как за пять на воле. К тому же, эти безголовые большевики уничтожили всю нашу картотеку. Не осталось ни фотографических карточек, ни регистрационных карточек.

— Есть у меня одна мысль, — задумчиво выговорил Ардашев.

— И, как всегда, вы мне эту мысль не раскроете, не так ли? — улыбнулся полицейский, снова сел, сделал глоток чая и поставил чашку на стол.

Ардашев покачал головой.

— Эх, Клим Пантелеевич, мне иногда кажется, что вы весь состоите из принципов. Как вы вообще живёте? Вы что никогда не грешите? Не прелюбодействуете? Не напиваетесь, в конце концов? Должны же вы как-то расслабляться?

— Да бросьте вы, Антон Филаретович лепить из меня ангела небесного. Грешу, как же без этого. Карты, бильярд — и всё на деньги. Играю не для того, чтобы куш сорвать, а дабы получить удовольствие. Нервы пощекотать. А пью, как все, не только по праздникам, но иногда и за ужином. Спиртное для меня — часть трапезы, а не попытка уйти от реальности. Да и зачем от неё уходить? Надобно самому управлять обстоятельствами, а не наоборот. А для этого трезвый рассудок нужен… Что касается фривольностей с дамами, то, поверьте, нет никакого желания. Привык я к Веронике Альбертовне, как портной к иголке. Да, красивых женщин много, но все ли умны, преданы и не капризны? И потом, как вы знаете, поносило меня по свету, дай Боже, а супружница преданно ждала каждого моего возвращения. И после ранения помогла на ноги встать. Для меня измена — некое предательство по отношению к ней. Что ж, до расслабления, то, кроме карт и бильярда, есть ещё два способа: чтение и сочинительство. Правда, последнее время было совсем не до писательских дел. А вообще без книг жизни не представляю. Всё-таки, синематограф не так интересен.