Блажен, кому отпущены беззакония, и чьи грехи покрыты! Блажен человек, которому Господь не вменит греха, и в чьем духе нет лукавства! Когда я молчал, обветшали кости мои от вседневного стенания моего, ибо день и ночь тяготела надо мною рука Твоя; свежесть моя исчезла, как в летнюю засуху. Но я открыл тебе грех мой и не скрыл беззакония моего; я сказал: «исповедаю Господу преступления мои», и Ты снял с меня вину греха моего.
На какое-то время Саша будто впала в беспамятство. Прихожане то вставали, то садились, то снова вставали, то пели, то умолкали.
Саша услышала, как после коллекты литруг прочел фрагмент из «Послания к Римлянам»:
Если же наша неправда открывает правду Божию, то что скажем? не будет ли Бог несправедлив, когда изъявляет гнев? (говорю по человеческому рассуждению).
Никак. Ибо иначе как Богу судить мир?
Ибо, если верность Божия возвышается моею неверностью к славе Божией, за что еще меня же судить, как грешника?
И не делать ли нам зло, чтобы вышло добро, как некоторые злословят нас и говорят, будто мы так учим?
Праведен суд на таковых.
Итак, что же? имеем ли мы преимущество?
Нисколько.
Ибо мы уже доказали, что как Иудеи, так и Эллины, все под грехом, как написано: нет праведного ни одного; нет разумевающего; никто не ищет Бога; все совратились с пути, до одного негодны; нет делающего добро, нет ни одного.
Гортань их — открытый гроб; языком своим обманывают; яд аспидов на губах их.
Уста их полны злословия и горечи.
Ноги их быстры на пролитие крови; разрушение и пагуба на путях их; они не знают пути мира.
Нет страха Божия перед глазами их.
Но мы знаем, что закон, если что говорит, говорит к состоящим под законом, так что заграждаются всякие уста, и весь мир становится виновен пред Богом, потому что делами закона не оправдается пред Ним никакая плоть; ибо законом познается грех.
Но ныне, независимо от закона, явилась правда Божия, о которой свидетельствуют закон и пророки.
Итак, мы уничтожаем закон верою? Никак; но закон утверждаем.
Затем Саша снова задумалась о своем и очнулась, когда помощник литурга стал ходить по залу с красным бархатным кошельком, похожим на прикрепленный к двум деревянным палкам мешок. Он собирал пожертвования, пока люди пели очередной гимн, а литург готовил причастие. Саша пошарила в карманах. Мелочи не было. Отдавать тысячу она не собиралась. Когда человек в альбе остановился напротив Саши, она отвела глаза, но служитель Церкви не шелохнулся. Несколько секунд Саша помедлила. Наконец, все-таки посмотрела на человека: он был подстрижен под горшок и явно косил под Лютера; Саша представила себе, ка к за ужином, посверкивая недобрыми голубыми глазами, он набивает свои багровые толстые щеки грязными сторублевками, пробует бедность на вкус, не может прожевать и выплевывает, дрожащими пальцами пересчитывает, прячет в шкафчик под замок — от жены или от детей — чужие грязные деньги, может быть, чьи-то последние деньги, деньги, которые он потратит, наверное, на что-то хорошее, на семью, на лекарства, на еду, одежду и путешествия, но от которых его в тайне будет тошнить и за которые кто-то будет презирать его больше всех на Земле. Человек ждал, пока Саша думала, словно прислушивался к ее мыслям, потом вдруг осклабился, приподнял кошелек и с силой тряхнул им прямо перед Сашиным носом так, что пыль полетела в глаза. Еще несколько секунд дьякон стоял неподвижно, а Саша представляла, как она толкает его, как он падает, как она одной ногой прижимает его к полу и плюет прямо ему в лицо. Голова закружилась невыносимо.
Литург призвал прихожан к причастию, и Саша вместе с другими опустилась на колени — на бархатную приступочку перед алтарем.
— Тело Господа нашего Иисуса Христа, за тебя ломимое. Хлеб сердце человека укрепит, — сказал литург.
Каждый взял облатку и положил в рот. Саша тоже сунула белый кругляшок в рот, почувствовала вкус картона, быстро выплюнула и, удивленно озираясь, зажала в кулаке.
