Мои родители никак не могли понять, почему их друзья, алжирские евреи, так ядовито говорят об арабах. Но в споры никогда не вступали. «Это их дело. У них все по-своему», — как-то сказал папа. Сами они чувствовали себя марокканцами, у них увлажнялись глаза, когда на экране или в газетах появлялся Хасан II, когда они могли поговорить с земляком, какой бы веры он ни был.
Злоба наших единоверцев алжирцев по отношению к арабам и нелюбовь к ним арабов были едкой кислотой, что подспудно текла и разъедала сердца. Алжирская война не кончилась, она все еще требовала жертв.
— Знаешь, на что это все похоже? — спросил как-то отец у своего приятеля. — На болото. Люди надеются из него выбраться, шагая по головам тех, кого винят в своей беде. Французы, недовольные поражением, топят пье-нуаров, пье-нуары — евреев и арабов. Евреи топчут алжирцев, арабы — харки. Результат? Утонут все.
— А мы тоже топим арабов? — решился я спросить.
Меня так волновала эта тема, что я нарушил непререкаемое правило, установленное отцом: никогда не вмешиваться в разговоры взрослых. Я ждал выговора, но, к моему удивлению, отец посмотрел на меня с любопытством.
— Мы? Мы марокканцы. У нас нет никаких причин злобиться против мусульман нашей страны. А вот здесь нам сложнее.
— Здесь мы связаны с общиной, а значит, должны быть согласны с другими евреями, хотя у нас могут быть иные взгляды и представления. На протяжении долгих веков мы жили с арабами в дружбе и в конце концов стали на них похожи. По сути, евреи Марокко, Алжира и Туниса отличаются друг от друга так же, как отличаются мусульмане этих стран. Я уверен, что различий между сефардами и ашкеназами[22] гораздо больше, чем между евреями и мусульманами.
Как же сложно быть евреем! Марокканским евреем. Иудеем-французом, родом из Марокко!
С кем я должен дружить? Кого любить? Кого поддерживать? Кто для меня друзья? Кто враги?
Для ребенка очень важно понять, кто он такой, познакомиться с общим для всего его клана прошлым, сжиться с укладом, узнать взгляды друзей и врагов. А что делать мне? Настоящее сближает меня с марокканцами, далекое прошлое — с евреями. А что касается уклада — религия диктует мне одни законы, обычаи — другие.
А будущее сулит еще и не такие разлады.
Мунир
— Мы скоро переезжаем, — сообщил мне Рафаэль, когда мы сидели, пытаясь отдышаться и прийти в себя после футбольного матча.
Такого я не ждал, новость здорово меня поразила, но я постарался не показать виду.
— И вы тоже? — протянул я. — Все евреи снимаются.
— Двинем дальше. Поближе к небоскребам.
— Как все.
Рафаэль уловил в моем голосе нотку раздражения. С отъездом евреев квартал у нас здорово изменился, атмосфера стала совсем другой. Евреи покинули Марокко и увезли с собой частичку истории страны, теперь они снова нас оставляли, Рафаэль увозил от меня частичку настоящего.
— Будешь ходить в другую школу?
— Наверное.
Я покачал головой, как делают взрослые, покоряясь фатальной неизбежности. Мне было тяжело. Я искоса взглянул на своего друга и понял, что и ему тоже не по себе. Мне стало легче и грустнее одновременно.
— Папа сказал, что евреи и арабы не могут больше жить вместе. Алжирцы к нам очень недоброжелательны.
— Но мы же не алжирцы, — отозвался я с излишней, наверное, поспешностью.
— Папа тоже так говорит, но здесь у нас не так много марокканцев.
Мы примолкли, совсем не так, как, когда не нуждаясь в словах, наслаждались наработанным день за днем пониманием и дружеским согласием. Теперешнее молчание угнетало нас, свидетельствуя о скованности, мешавшей обсудить множество мучительных вопросов. До этой минуты мы были одно, а теперь, похоже, обнаружили, что мы разные. И наше молчание подтверждало, что мы отдаляемся друг от друга, жестоко и неотвратимо.
— Я буду приходить к тебе. Будем видеться, — заговорил Рафаэль. — И ты ко мне тоже.
— Ага.
Почему бы нет? Но я знал: этого не будет.
— Когда переезжаете?
— В июле.
Впереди у нас было еще несколько месяцев, и это меня утешило.
— Ну ладно, я пошел, — сказал я.
— Уже?
— Дела, понимаешь?
— Ну да, у меня тоже.
Мы разошлись. Пошли каждый к своему дому.
— Что это с тобой? — спросила мама, глядя, как я яростно намазываю хлеб нутеллой.
— Ничего.
— Сыночек! Я тебя родила, я тебя кормила, я тебя растила. Я знаю, когда тебе хорошо и когда плохо.
Мне не хотелось с ней откровенничать. Жаловаться маме? Все же как-то стыдно. Но на сердце было так тяжело, что я не мог не ответить.
— Семья Рафаэля переезжает.
— Вот оно что. Значит, и они тоже, — вздохнула мама.
— Он сказал, что из-за алжирцев. Евреи с ними не ладят.
Мама снова вздохнула и соединила ладони в знак покорности.
— Не стоит говорить плохое про алжирцев, они такие же мусульмане, как мы, — наконец сказала она. — И большинство из них ни в чем дурном не замечены.
— Они действительно такие же, как мы?
— Мы отличаемся культурой, взглядами, но у нас одна религия.
— Что значит культура, взгляды? Папа тоже говорит, что мы разные.
Мама покачала головой, сомневаясь, имеет ли право вести со мной такие разговоры, но потом все с той же покорностью воздела руки к небу.
— Нас растили по-разному. В Марокко правит король, там есть города, школы, разные учреждения, есть артисты. Это богатая страна. Большинство алжирцев, приехавших во Францию, жили в глухих углах. У них не было короля. Они жили племенами, и у каждого был свой вождь. Они ютились в лачугах, и кое-кто ел прямо с земли, как, бывает, едят и у нас в деревне. И к тому же алжирцы вспыльчивые, задиристые.
— Но они позволили хозяйничать у себя французам. Взбунтовались и выкинули их вон.
— Да. Это так. Они воины.
— А тунисцы?
— Они немного не в себе, всегда смеются, но, в целом, ничего, симпатичные.
— Мусульмане все заодно?
Брови мамы взлетели вверх.
— Да-да, конечно.
Двойное «да» означало «нет» или, скорее, «не совсем». И тон ее говорил о том же.
— И евреи заодно.
Я высказал свое утверждение без большой уверенности, скорее как вопрос.
