Ты так растил меня,Чтоб стала я колючей…
Это ведь просто песня… я не шучу, это песня и заслуживает публикации. По любым меркам это не хуже, чем большинство тех стихов, что печатают сегодня, так что если вы пришли сюда, чтобы узнать мое мнение, чему вам следует посвятить себя – прозе или поэзии (я вовсе не хотела), – я могу со всей определенностью сказать вам – поэзии. И еще… это вам решать самой… с прозой порывать вовсе тоже не стоит. В ваших рассказах есть вполне качественные отрывки, не слишком много, но есть… в особенности там, где вы даете описание. Что я имею в виду конкретно… ну, конечно, бакалейная лавка, я ничего не путаю? Старомодная бакалейная лавка. Что-то в вашем описании задело меня (я сижу, закрыв глаза). Эти полки… этот темный шкаф для хлеба… Вы так смешно описали, просто великолепно, этот ломоть белого козьего сыра, изобразили всю ситуацию на грани абсурда, для этого надо обладать недюжинным воображением, знаете ли… не могу вспомнить детали, но все вместе врезалось мне в память. Я даже где-то пометил… – И он лихорадочно стал перелистывать мой блокнот. – Ну, хорошо, не важно, в конце концов.
– Не стоит ломать голову.
– Ну, вот это место. Где описана пожилая чета бакалейщиков. Очень хорошая жесткая проза, пусть даже местами и забавная… что плохо – что ваша героиня получилась такой неопределенной, существующей в некоем неопределенном вакууме, и вы еще вдобавок наградили ее всевозможными эмоциональными клише…
Сейчас его голос звучит искренне.
– Надеюсь, вы не сердитесь на меня за то, что я сказал вам то, что я думаю. Разумеется, это всего лишь мое личное мнение, но было бы нечестно разбавлять все это пустыми комплиментами.
– Не беспокойтесь. Я все поняла.
Он протягивает мне раскрытый блокнот.
– Все выглядит так, словно вы чего-то боитесь. Затронуть, к примеру, какую-то реально существующую проблему… Мне кажется, здесь есть что-то личное… хотя я совсем о вас ничего не знаю. Но я чувствую это… особенно в том на первый взгляд смешном отрывке в темной лавке. Ощущая какую-то горечь. Вам стоило бы копнуть чуть поглубже, вскрывать суть проблемы. И даже в ваших стихах…
(Даже в стихах! Я была сломлена.)
– Да. И в ваших стихах тоже. – Внезапно он разозлился. – При любом подходящем случае вы прибегаете к отступлению в сюжете, заменяя логику повествования своими эмоциями. Даже в натуралистических сценах. «Одна, одна, совсем одна. О, тщетная попытка содрогнуться, склонившись над лежащим юным телом, под облаком, что тихо проплывает… За утренним окном»… Когда кто-то склоняется над телом мертвого ребенка…
– Мертвого ребенка?
– Ну, не мертвого, больного там, это несущественно. Именно это маленькое тело здесь самое главное, что требует разъяснений, а вовсе не какие-то облака за окном. Но вы уклоняетесь от разъяснений, прибегая к эстетическим уверткам, давая себе поблажку. Вы не можете писать, не проявляя готовности раскрыться, даже когда не все еще сказано до конца. Но без этой готовности раскрыться не стоит понапрасну тратить время и изводить бумагу. Ну а кроме того, вы злоупотребляете таким словом, как «изящный». На первой же странице встретил его пять раз. «Привет тебе, изящная змея…»
Он громко читает вслух. Читает он хорошо. Профессионально. Создавая впечатление, что текст ему давно знаком, хотя я-то знаю, что именно этот он впервые увидел в кухне, полчаса назад, стоя между чайником и чашками для кофе.
Тишина.
– Для вас это так важно?
– Что именно?
– Литература.
– Да… Я думаю, да…
– Тогда отдайтесь этому занятию целиком. Иначе…
Его голос мягко затихает, в то время как взглядом своим он скользит по моим ногам. В коридоре начинает плакать ребенок, оттуда же доносится скрежет передвигаемых стульев. Внезапно я ощущаю во рту медный привкус. Одно к одному – все неприятности, включая его отрицательное мнение.
– Вы сказали, что мой рассказ недоработан. Но в вашей собственной прозе…
Он мгновенно ощетинивается:
– Что в моей прозе?
– Неважно…
Я не собираюсь развивать эту тему, я поднимаюсь, я хочу уйти отсюда, ребенок надрывается от крика. Он наклоняет голову, на лице его мудрая понимающая улыбка. Я снова протягиваю руку за своим блокнотом.
– Мне кажется, что кто-то вас зовет…
Но я вижу, что он чем-то очень расстроен, сидит в кресле, всем своим видом показывая, что не хочет, чтобы яушла, быстро перелистывая еще и еще страницы блокнота.
– Прежде всего – вещественный мир, реальные предметы, которые можно осязать физически, потрогать… и только потом уже – идеи и символы, вытекающие из них. Это литература. Абсолютная внезапность того, что случилось – с вами или кем-то еще, способность сопереживания – реального, а не абстрактного, быть ближе к земле, сокращая расстояние между реальной жизнью и литературой…
Я улыбалась. Рука моя еще протянута к блокноту. Я различаю шаги молодого человека сквозь истошный плач младенца, где-то грохочет, падая, посуда. Он начинает вставать, не выпуская из рук блокнота. Теперь, когда мы стоим лицом к лицу, я вижу, насколько он действительно ниже меня ростом, – уж не это ли причина тому, что он старается вставать пореже.
– Передайте от меня приветы Аси. Когда он впервые подошел ко мне в университете, я даже сразу не сообразил, кто он. Я помню его еще мальчишкой. Его отец, старый Каминка, был моим учителем в старших классах.
