Ознакомительная версия. Доступно 8 страниц из 40
– Да что вы?! Я не знала!
– Ну да! Помните дело врачей?
Я взяла шапку и тихо вышла. Всю дорогу до дома я пыталась осмыслить услышанное – больше всего меня напугала перспектива превратиться в страхолюдину. Конечно, я сразу полезла к Онечке с вопросами, и она сумела успокоить меня и насчет страхолюдины, и насчет жидовочки – это слово неприятно меня задело, хотя я и не понимала, почему. Но с тех пор мне стало казаться, что люди обращают на меня внимание не столько потому, что я красива, сколько потому, что я еврейка: в нашем городке их почти не было, раз-два и обчелся.
А мой отец не проходил ни по какому делу врачей. Онечка мне все рассказала, и я страшно переживала за папу, которого так и не успела узнать. Потом, когда я запросила его дело из архива, с изумлением прочла, что арест Бронштейна Ильи Давидовича произошел из-за ошибки следствия. Конечно же, никто и никогда не принес нам никаких извинений! Мама ничего мне об отце не рассказывала, но благодаря Онечке я не так сильно удивилась, когда к нам вдруг приехали его родители – «старики Бронштейны». Так я впервые увидела бабушку Инну и дедушку Давида. То, что они евреи, я поняла сразу. Но то, чем мне грозит их приезд, осознала только потом, когда Онечка стала проводить со мной разъяснительную работу.
Сначала я просто испугалась: оторваться от дома и обожаемой Онечки, чтобы уехать в далекую и страшную Москву и жить с людьми, которых я совершенно не знаю?! Хотя старики Бронштейны мне вообще-то понравились. Только потом я оценила, чего стоили эти уговоры самой Онечке, у которой сердце кровью обливалось из-за разлуки с любимой девочкой. Но к сентябрю она меня все-таки уговорила и сама поехала с нами в Москву, и жила там целую неделю, пока я привыкала. Странно, но я совсем не помню маму: что она делала в это время, как реагировала? Может быть, потому, что расставание с нею меня только радовало, не знаю.
Так что в пятый класс я пошла уже в московскую школу. Бронштейны окружили меня такой заботой и обожанием, что я довольно скоро перестала скучать по дому – по Онечке я тосковала гораздо дольше. Конечно, в московской трехкомнатной квартире, большой и светлой, было гораздо приятнее жить, чем в нашем старом доме без удобств: помещение для них предусмотрели, но воду и канализацию провели только после моего отъезда – газ появился чуть раньше, а то готовили на керосинках. Все пользовались колонкой, таская по этажам ведра с водой, а туалет был один на всех – во дворе. Заходить туда было страшновато – впрочем, дети и не заходили.
А тут – ванна, горячая вода из кранов! Лифт! И гладко натертый паркет, по которому можно кататься, как по ледяной дорожке; и широкие подоконники, на которых так уютно сидеть: окна выходили на Садовое кольцо, и первое время я каждый вечер прилипала к стеклу, наблюдая за движением красных и желтых автомобильных огоньков и за переключением светофоров. У меня была собственная комната, почетное место в которой занял большой плюшевый медведь, подаренный дедушкой Давидом, а бабушка Инна выбрала мне самую красивую школьную форму. Онечка связала к ней множество кружевных воротничков и манжет – таких не было больше ни у кого в классе.
В школе я адаптировалась довольно быстро, к тому же Бронштейны заранее познакомили меня с дочерью своих соседей, которая училась в том же классе, и Лидочка Бродская стала моей лучшей подругой: мы вместе играли, гуляли, делали уроки, даже учительница музыки у нас была общая. Впрочем, получив паспорта, мы с ней стали Соней Лагутиной и Лидой Зелениной. И в графе «национальность» у нас было написано: «русская». Это помогло нам поступить на физфак, куда существовал негласный, но строгий отбор по так называемому пятому пункту.
Почему именно физика? Во-первых, мне всегда лучше давались точные науки. А во-вторых, влияние времени и… кинематографа. «Что-то лирики в загоне, что-то физики в почете» – да, физики тогда еще были «на коне». Фильм «Девять дней одного года» произвел на меня очень сильное впечатление, а «Еще раз про любовь» я вообще смотрела раз пятьдесят, а то и больше! Там, правда, физика была лишь романтическим приложением к совершенно необыкновенным отношениям главных героев: подумать только, девушка сразу идет домой к почти незнакомому мужчине и занимается с ним любовью! Впрочем, тогда мы так не выражались.
Мой бурный роман, начавшийся на последнем курсе института, оказался как бы перевертышем тех отношений: вместо блондинки-стюардессы и брутального физика главными героями оказались брюнетка-физик и…
Нет, он не был ни стюардом, ни даже летчиком, мой Евдокимов.
Да, у него оказалась такая же фамилия, как и у героя фильма!
Смешно.
Но звали его не Электроном, а Сергеем. Он был художником. Нет, не так – Художником! На самом деле он работал на каком-то комбинате, где выписывал по трафарету бесконечные лозунги или раскрашивал малярной кистью портреты вождей, тоже бесконечные. Что, однако, не мешало ему считать себя гением. Ничего путного на моей памяти он так и не создал, но шаржи у него получались замечательные, хотя часто злобные. Меня он изображал в виде собачки, уверяя, что не только кудри у меня, как у болонки, но и взгляд соответствующий. Вполне возможно, что так я на него и смотрела.
Думаю, я была обречена на Евдокимова. Его могли звать совсем по-другому, он мог быть вовсе не художником, а, например, актером – сути это не меняло: избалованная мужским вниманием и довольно капризная кокетка, какой я была в юности, я насмерть влюбилась в никчемное ничтожество, вообразившее себя гением. Ах, он такой одинокий! Ах, его никто не понимает! Ах, только я могу его спасти, вдохновить, и всякое такое. Ненавижу. Себя в первую очередь. Почему, почему никто не готовит нас к таким вот Евдокимовым?! Хотя, скорее всего, это и невозможно. Я слишком легко и безмятежно жила у Бронштейнов, мне страшно повезло с друзьями, и я не понимала, как один человек может обмануть другого, сделать подлость, причинить боль! Оказалось, очень даже может.
Встретились мы с Евдокимовым в какой-то случайной компании, куда он пришел с роскошным фингалом, полученным в драке с приверженцем соцреализма в живописи. Сам он, естественно, был авангардистом. Меня это впечатлило: и драка, и авангардизм. Меня окружали заумные мальчики, которые знать не знали ни Оскара Рабина, ни Владимира Немухина, не говоря уж о Корюне Нагапетяне. Да что там, они не смогли бы Перова отличить от Серова, и с трудом выговаривали слово «импрессионизм». Зато «синхрофазотрон» могли произнести даже во сне.
А как он был красив, этот проклятый Евдокимов! Спустя много лет, когда на наших экранах стал появляться английский актер Шон Бин, я каждый раз вздрагивала – одно лицо. Высоченный, статный, голубоглазый. И я рухнула в эту любовь, как в пропасть. А Евдокимов не слишком меня и замечал поначалу, выбрав совершенно правильную тактику: для девушки, привыкшей к поклонению и обожанию, это было внове. Я бегала за ним, рыдала по ночам, дышала в трубку, сторожила у подъезда – а он то притягивал меня, то отталкивал. Таскал на поводке, как собачку.
Если бы Бронштейны были живы, то, может, и обошлось бы. Но дедушка Давид умер, когда я училась на втором курсе, а бабушка Инна все же успела увидеть мой красный диплом. Как я вообще его получила?! И вот, в одной части уравнения мы имеем Шона Бина российского разлива, а в другой – влюбленную девушку с отдельной квартирой. И что мы получаем в результате? Правильно, ребенка! О том, что Евдокимов женат и обременен двумя детьми, я узнала, будучи уже на пятом месяце беременности, да и то случайно. Последовал страшный скандал, в ходе которого Евдокимов как-то очень ловко вывернул наизнанку всю ситуацию, так что я оказалась виноватой и чуть ли не валялась у него в ногах, умоляя не уходить. Но он гордо ушел в ночь.
Ознакомительная версия. Доступно 8 страниц из 40
