Я не имел ни улик, ни власти, которые позволили бы мне взять Уну под арест. А пока я не заполучил либо то, либо другое, лучше было оставить ее там, где я всегда мог опять ее найти ― в лоне семьи.
Глава 16
Дорожный столб на горном перекрестке был изрешечен пулями незадачливых охотников. Из него торчали четыре белые стрелки. Одна указывала туда, откуда я приехал: Арройо-Бич ― 7 миль. Одна вперед: Белла-Сити ― 34 мили. Одна вправо: Игл-Лукаут ― 5 миль. Одна влево: Скай-Рут. Пятый путь, никак не обозначенный, уходил прямо вверх, туда, где по головоломным голубым трассам совершал виражи сокол. Было ясное раннее утро.
Я сел за руль машины и повернул на Скай-рут. Это была извилистая щебенчатая дорога, повторявшая контуры горного склона. Слева от меня гора обрывалась в каньон, в котором виднелись редкие крыши. Далеко за каньоном, неподвижное, как вино в чаше, лежало море, окаймленное тонкой белой дугой Арройо-Бич.
Я миновал несколько сельских почтовых ящиков на столбах. От них круто спускались вниз узкие дорожки. На почтовом ящике номер 2712 красными четкими печатными буквами было написано: Хайхолм, О. Уайлдинг, эсквайр. Дорожка вела к отлогой поляне почти на самом дне каньона. В ее глубине, между белыми дубами, прятался маленький каменный домик.
Во дворе копошились цыплята. Седая псина повернула ко мне свой пегий нос и подняла бровь, отказываясь освободить проезд. Я закрепил тормоз и вышел. Собака апатично зарычала, но не пошевелилась. Серый гусак зашипел и помчался ко мне, хлопая крыльями. Не добежав до меня, он метнулся в сторону и скрылся в кустах. Где-то в лесу на дне каньона боевыми кличами индейцев перекликались мальчишки.
Человек, вышедший из дома, мог сам сойти за индейца. Он был одет в грязные полотняные шорты, а больше ничем не прикрытое тело казалось обуглившимся от солнца. Его черные с проседью прямые волосы свисали вдоль лица длинными прядями.
– Привет, ― сказал он, разыгрывая беззвучную увертюру на клавиатуре ребер. ― Правда, прозрачный денек? Надеюсь, вы обратили внимание на качество света? Какое-то особенное качество. Уистлер[2] мог бы его схватить, я нет.
― Мистер Уайлдинг?
― Собственной персоной. ― Он протянул мне перепачканную красками ладонь. ― Рад вас видеть. Рад видеть кого угодно и что угодно. Вам когда-нибудь приходило в голову, что свет создает ландшафт, а значит, мир каждый день создается заново? С определенной точки зрения, с моей точки зрения.
― Никогда не приходило.
― Что ж, подумайте об этом, ― серьезно сказал он. ― Свет создает ландшафт из древнего черного хаоса. Мы, художники, пересоздаем его. Выходя утром из дома, я не могу не ощущать себя Богом во второй день творения. Или в третий? В общем, это не важно. Я отрешился от времени. Живу в чистом пространстве.
― Мое имя Арчер, ― перебил я, опасаясь быть погребенным под лавиной слов. ― Две недели назад...
– Прошу простить мою одичалость. Я так редко вижу людей, что готов всякого заговорить до смерти. Вас зовут Арчер[3]? Вы случайно родились не под созвездием Сагиттариуса[4]? Если бы это было так, ― заключил он неловко, ― было бы смешно.
― Как ни странно, мое первое имя ― Сагиттариус. Смешнее не бывает.
Уайлдинг разразился высоким пронзительным смехом, похожим на гогот пересмешника. Мальчишки вторили ему своим улюлюканьем.
― Так кто вы? ― спросил наконец он. ― Зайдите и выпейте чайку. Я только что заварил.
― Я детектив.
― По поводу Синглтона?
― Да.
― О! ― Приглашение угоститься чайком больше не возобновлялось. ― Я не могу ничего добавить к тому, что уже рассказал другим.
― Я работаю один. Я с другими не разговаривал и не знаю, что им известно и что они по этому поводу думают. Мое личное впечатление, что он мертв.
― Чарльз мертв? ― От удивления или иного чувства его выдубленное лицо сморщилось, словно его стянула тугая резинка. ― Было бы жаль. Ему всего двадцать девять. Почему вы решили, что он мертв?
― По аналогии. Вчера была убита женщина, очевидно знавшая, что случилось с ним.
― Блондинка? Убита?
― Негритянка. ― Я рассказал ему про Люси.
Он сидел по-индейски на корточках, упершись локтем в торчащую голую коленку, и чертил пальцем по пыли. Сперва обозначился силуэт гроба, который затем превратился в контуры маски, немного напоминавшей его собственное лицо. Подошла курица и клюнула его в запястье.
Уайлдинг встал и легонько шлепнул себя по глазам рукой, нарисовавшей гроб.
― Вот оно, твое символистическое мышление в самом жутком его проявлении. Иногда мне кажется, что моя святая мать согрешила с индейцем. ― Он стер рисунок обутой в сандалию ногой, не переставая говорить: ― Художник превращает события в зрительные образы, поэт превращает события в слова. А что делает человек действия, Арчер? Переживает их?
― Я думаю, ваш друг Синглтон переживал. Насколько я понял, он был вашим другом, или остается.
― Конечно. Я знал его еще школьником. До того, как мои картины стали продаваться, я работал в Арройо школьным учителем. И он приезжал сюда каждое лето почти десять лет подряд. Отсюда видна его халупа.
Он показал вдоль каньона на север. Почти в самом его начале, примерно в полумиле от жилища художника, среди зеленых дубов тускло поблескивал коричневой краской приземистый бревенчатый сруб.
― Я сам помогал ему ее строить, летом сорок первого. Там всего одна комната, но Чарльз любил называть ее своей студией. После первого года в Гарварде он вернулся с идеей стать поэтом. Мамашин дом на холме давил на него. Иона, и ее дом ― не знаю, знакомы ли они вам, ― покрыты коростой традиции, не той традиции, которой может питаться начинающий поэт. Чарльз сбегал от них сюда. Он называл этот каньон долиной душетворения.
― Я бы хотел взглянуть на его дом.
― Я с вами.
Уайлдинг устремился к моей машине, я последовал за ним. Я выбрался на щебенчатую дорогу, прорезанную в стене каньона, и свернул по ней налево. На втором по счету почтовом ящике было написано имя Синглтона. Опять свернув налево, я нырнул в каньон. Примерно на полпути до дна, на естественном выступе между сходящимися стенами каньона, стоял бревенчатый домик. Выйдя из машины, я увидел, что его дверь запечатана.
