Во время следствия Галина Серебрякова, третья жена Сокольникова, дала признательные показания против мужа. Это не помешало ей самой вскоре оказаться в лагерях. Но она выйдет оттуда – и впоследствии даже напишет ангажированный роман о Карле Марксе «Прометей».
Из Сокольникова в застенке показания выбили, как и у прочих «заговорщиков». Его 30 января 1937 г. объявили «врагом народа» и приговорили к 10 годам тюрьмы. По «обкатанной», до боли узнаваемой версии, 21 мая 1939 г. Сокольников был убит заключенными в Тобольском политизоляторе.
Но в нашей семье знают: дядя Гриша покончил жизнь самоубийством в одиночной камере, размозжив голову о стену.
Уже в перестроечную эру, 12 июня 1988 года, Григорий Сокольников реабилитирован посмертно. Ибо, как уже не раз говорилось, история рано или поздно расставляет все по местам.
P.S. Серия № 10
Заныр на «Трубе»
А аптека на Трубной просуществовала чуть не до конца 80-х. И я, не скрою, в какой-то период частенько туда наведывалась. Но не оттого, что страдала какими-то хроническими недугами. Впрочем, расскажу по порядку.
Через площадь от аптеки, на Трубной улице, стояло весьма древнее строение из черноватых бревен, не то ссохшихся от старости, не то разбухших от сырости. Бревенчатый сруб чудом уцелел в дни московского пожара 1812 года. И казалось, что с тех самых пор его так и не очистили от копоти – вот и торчал флигель при выгоревшей усадьбе грустным пугалом, безмолвным свидетелем. Жильцов из него давно выселили. Сам же флигель определили на снос. А тем временем в выморочное здание самочинно заселилась безумная богемная братия, живущая, мнится, в особом параллельном мире.
На «Трубе», на бывшей коммунальной кухне, в тусклом свете запыленной единственной лампочки (свет и вода там отчего-то были) какие-то иссиня-бледные девицы, похожие на ростки проросшего картофеля, в черных растянутых свитерах что-то постоянно мочили в тазах, окуная широкие рукава в мыльную воду. Откуда-то из анфилады пустых комнат раздавалась развеселое:
«Анаша, анаша, до чего ж ты хороша…»
«Гимн анаше» распевал под гитару Алексей Хвостенко – Алеша Хвост, признанный лидер «Трубы».
В заныре с утра до ночи справляли непрестанный праздник дружбы. Пили «Стрелецкую», портвейн «Три семерки», бормотуху «Солнцедар» друзья, неподцензурные поэты, «левые» художники (их потом будут величать нонконформистами), хиппи и прочие «рефюзники» – отказники то бишь. «Рефюзником» был и сам Хвост. Бывшая жена не давала ему разрешения на выезд в Землю обетованную, покуда он не выплатит всех алиментов за годовалую дочь вплоть до совершеннолетия (таковы были указы тех лет для «отъезжантов» в Израиль). Колыбелька была установлена тут же, в заныре на «Трубе», где бывшие супруги дружно абсорбировали разнообразные снадобья.
Травку на «Трубу» доставлял дилер Дима по прозвищу Дымок. А «подпольный гений», художник П., мастерски творил поддельные аптечные рецепты на кодеин и разные прочие «колеса».
Невзирая на все мастерство П., известный риск все-таки существовал. И как-то я, забежав туда, поведала, что аптека на Трубной – моя «фамильная». Все очень обрадовались.
– Раз уж это «твоя» аптека, возьми рецепт, сходи туда и купи кодеин, – решил Хвост.
– А если заметут?
– Не заметут, вот увидишь. Местные домовые уберегут тебя.
И я доверилась прозорливости друга. Синюшные девицы, засучив широкие рукава черных свитеров, нарядили меня «под хорошую девочку» – как бы сейчас сказали, «создали имидж»: одели в скромненькое пальтишко, беретик, обули в детские ботиночки, даже школьные косички заплели с бантиками. И вот уж я, хорошая девочка с косичками, вхожу в «родную» аптеку с поддельным рецептом… О чудо! – мне и правда беспрепятственно продают «колеса»! На «Трубе» меня встретили овацией.
С тех пор, и вплоть до самой эмиграции, меня посылали в «тети-фанину» аптеку на Трубной. И никто меня так ни разу и не накрыл. Было ли то с благословения Хвоста? Или же вправду для фармацевтических домовых я была «своей»? А может, это дядя Гриша по-родственному приглядывал за мной с небес? Кто знает?
Ну правда, кто знает?
V. Карманная космогония
Клиника Доктора Казотта
Такси переехало через реку.
– Сдачи не надо, – сказала я, расплачиваясь.
Шофер, не глядя, сгреб пачку зеленых талонов и укатил за новыми пассажирами.
Я подошла к «стекляшке». Очередь была небольшой. Снобская компания – стайка золотой молодежи в светлых баскетах и джоккингах, маячила передо мной. Перекидываясь остротами, понятными лишь им, они небрежно показали пропуска – их тотчас же впустили. Они впорхнули в парадный подъезд. Там сквозь полураспахнутую дверь на мгновение сверкнул мраморный холл с лепниной. Монументальный лифт красного дерева ожидал их. Швейцар почтительно склонился.
– На седьмой, – сразу же определил лифтер в голубой ливрее, распахивая кованые бронзовые двери с позолоченными узорными завитушками.
Лифт стремительно вознесся.
Следующая очередь была моя.
– Ваш пропуск, – обратился вахтер ко мне.
Повертев в руках бирку с написанным чернилом номером, сверил ее с реестром. Затем, после краткого раздумья, произнес:
– Девятый уровень, – ткнув позади себя пальцем в направлении замызганной грязной подворотни.
Я вошла в подворотню. На обшарпанной стене по осыпающейся штукатурке виднелась корявая надпись от руки подле нарисованой стрелы: «Вход в поликлинику – парадная во дворе». Старательно огибая никогда не просыхающие лужи, я прошла, следуя указателю, к парадному. В парадном, целую безрадостную вечность ожидающем капремонта, остановилась перед шахтой лифта. Нажала западающую красную кнопку. Разболтанный стонущий лифт прибыл. Со скрежетом и лязгом распахнулась ржавая решетка. Я вошла в облупленную кабину, сверху донизу исписанную словами из трех, четырех и более букв. Нажала кнопку «9». С таким же тоскливым стоном и скрипом лифт медленно двинулся вниз.
Наконец он остановился. От лифта вел коридор, со стенами светломышиного цвета, пованивающим линолеумом и окрашенными охрой дверьми. На одной из них значилось: «Приемный покой». Я вошла.
