Книга Юрьев день - Станислав Хабаров

Маэстро давно уже ходил вдоль окраинных домишек, подле быстрой, в морщинках, реки. Потом по городу, думая и размышляя, вернулся, наконец, опять к площади, освещенной светом фонарей и остановился, пропуская автобус.

Автобус был дальний. Он шел издалека, мимо монастыря, поднимающего над Чалеем красные ободранные стены. Маэстро смотрел, как выкатывались из автобуса древние, сморщенные старушки в чёрном. Осторожно, под руки вели горбатую. Она шла, покачивая острой спиной, в длинной, до земли одежде, и Маэстро вспомнил дом, где бабка доставала из комода образа, когда он уходил. А потом спорила с ним. Но Маэстро думал, что верит она не всерьез. Слишком умна она была.

Он ещё постоял и собирался уйти, но увидел, что сверху по ступенькам эстакады, переброшенным через железную дорогу, спускались Воронихин и Викторов. Фонари светили ярко над эстакадой и площадью. Уходить теперь было неудобно. Пересекать площадь тоже бы пришлось на виду. Оставалось – ждать.

Воронихин и Викторов беседовали. Воронихин смеялся, и Маэстро подумал: «Отчего он так неестественно смеётся? Хотя почему неестественно? Для него, может, даже очень естественно. Просто не как все».

Сам Маэстро был очень застенчив. Очень часто не знал, как себя вести, и от этого чувствовал себя очень скверно. Именно из-за застенчивости, пытаясь выбраться из охватывающей его скованности, он выкидывал штучки, вспоминая о которых долго качали головой.

– Вот наш бомбардир, – сказал, подходя, Воронихин и спросил:

– Когда улетаете?

– Утром, – ответил Маэстро, внимательно поглядывая.

– Прогулка по памятным местам? – не то спрашивая, не то утверждая, сказал Викторов, обращаясь к Воронихину.

– А потом ночью, на каком-нибудь случайном клочке бумаги будут написаны пока неизвестные стихи, – продолжал Воронихин, и Маэстро показалось, что у него во рту что-то, мешающее ему говорить, и оттого выходило невнятно.

– Что-нибудь вроде: «Прощай, прощай, родимый дом. Встречай, встречай, ракетодром».

Они еще постояли и поговорили о делах.

– Ба, – сказал Воронихин. – Я опаздываю.

Он попрощался и ушёл своей спортивной походкой. Маэстро смотрел ему вслед, думая с отчаянием, что единственная тема разговора уходила с ним в сторону дворца культуры, торопясь на партхозактив.

Они шли следом за Воронихиным, и с каждым шагом Маэстро было всё труднее заговорить.

Маэстро искоса взглядывал на красивое лицо Викторова: на высокий лоб, прямой нос, солидный подбородок – и странные мысли приходили в голову: «Отчего это нет парадов учёных? Все устали от солдат и физкультурников. Разве дело в выправке? Чтобы гремело из репродукторов: идут физики. И они шли бы себе вразвалочку, разновеликие и невзрачные, и все понимали бы – идут умы. И Викторов шел бы среди них. У него прекрасная фигура. О чём он думает?».

А Викторов улыбался чуть-чуть. Из всего, что он знал о Зайцеве, из глубины памяти всплыла почему-то всего одна фраза, сказанная по случаю и застрявшая в голове. «А это Зайцев, изобретающий атомную пушку».

– Борис Викторович, – спросил, наконец, Зайцев, которому было неловко идти молча, хотя они немного прошли – это правда, что готовятся драконовские меры? Что курить будут выпускать не более раза в день?

– Нет, такого не слышал, – ответил быстро Викторов. Словно тумблер щёлкнул внутри него. Он от чего-то отключился и теперь с интересом смотрел на Маэстро. – На всякий случай советую вам бросить курить.

– Я давно бросил, ещё в минус бесконечности, – начал было Маэстро и застеснялся. – Это я в том смысле, что вовсе не начинал.

– Значит, вам нечего бояться, – сказал Викторов и снова выключился. И хотя он улыбнулся, было видно, что он думает о своём.

«Пора, – решил про себя Маэстро и мысленно перед словами вслух сказал про себя, – до свидания, Борис Викторович, мне как раз сюда». Но вовремя спохватился. Они шли мимо ограды парка, сжимавшего решётками тесный строй деревьев, разбухший за изгородью, и некуда было свернуть. «Что бы подумал БэВэ? Подожду до первого подъезда». И в это время Викторов сказал:

– Что-нибудь будет, конечно. Какие-нибудь гонения. На мой взгляд, знаете, что нужно делать? Ровным счётом ничего. Какая, вы думаете, оптимальная стратегия?

– По-моему, – хитро улыбаясь, ответил Маэстро, – уехать в командировку.

– Действительно, блестящий вариант, – засмеялся Викторов. – Но у него существенный дефект: не пригоден для массового употребления. Знаете, у насекомых – защитный рефлекс – на время прикинуться мёртвым. Полная атрофия восприятия. Вести себя так, словно ничего не произошло. Динамическая система с огромным запаздыванием.

Они уже прошли поворот, но теперь Маэстро было интересно.

– Тем временем всё окажется в норме. А в действительности всё получается наоборот. Приказ вызывает сопротивление, и кто-нибудь обязательно попадёт под него, как под трамвай. На этом всё и закончится. Новоиспеченному приказу требуется жертва.

Они прошли уже подъезд общежития. Возле подъезда стояли заляпанные краской бидоны. В таких бидонах в магазины привозят молоко. А на ступеньках входа были постланы длинные листы плотной коричневой бумаги, на которой многие уже оставили следы.

«Кошмар какой-то, – неожиданно подумал Маэстро, хотя уже давно привык к этому ремонту и не смотрел на него взглядом со стороны. – Какой-то перманентный ремонт. Как говорили в старину, – неожиданно вспомнилось ему – дома для зажиточных, именитых и подлых. Для подлых именно общежитие, где он живёт. Кооперативные для зажиточных. Для именитых – обычные.»

Они шли теперь по узкому ущелью улицы, ведущему к дому культуре и стадиону, и Викторов по-прежнему говорил своим свободным, располагающим голосом.

– Помните историю с Диоклетианом. Сначала он покровительствовал христианам, и их храм в Никомедии был даже выше императорского дворца. Домашние его вздорили с христианами, а он их защищал. Пока не вывели его из себя следующим образом. Он будто бы издал приказ, требуя отказа от христианства. Причём, в первую очередь от своих чиновников потребовал, как он считал, ему преданных. Они и в самом деле были преданны, но возразили из противоречия. «Нет, мол, государь. Мы слуги не твои, а божьи». Диоклетиан, естественно, рассвирепел, и начались знаменитые гонения. Кстати, Георгий Победоносец был, по преданию, один из его военачальников, выступивший в защиту христиан. Когда началось гонение, он сложил с себя военный сан и стал исповедником христиан, за что и был обезглавлен. Его кончина, собственно, и отмечается весной, как Юрьев день.

«Странно», – подумал Маэстро, и вслух сказал:

– А я всегда считал, что Юрьев День осенью. Нас так и в школе учили: «Вот тебе, бабушка, и Юрьев день».

– Есть как бы два Юрьевых дня: весенний и осенний. Осенний 26 ноября. К нему приурочено чудо Святого Георгия о девице и змее. Известная история, которая почти в каждой сказке, герой убивает дракона. И поэтому Георгия изображали юношей, воином на белом коне, поражающем дракона копьем. А как ваша статья?