Ночная сиделка была уже там; она встала, когда вошла Сара. Коти спал, Вильям тоже спал возле него, прильнув к его руке. Его четыре маленькие лапки шевелились во сне.
– Если вы желаете уйти на часок, то можете это сделать, – сказала Сара сиделке, и та тотчас же встала, пробормотав благодарность, и бесшумно удалилась.
Сара взглянула на лицо Коти; оно было серовато-белое и губы полуоткрыты.
Его подушка соскользнула. Сара нагнулась над ним и осторожно поправила подушку. Глаза его открылись, и он тупо смотрел на нее.
– Это ничего, – сказала она, – это твоя подушка свалилась, дорогой мой. – И она снова попробовала объясниться с ним при помощи век и губ. Но он казался еще более неподвижным, чем обыкновенно, и она наконец прекратила свои попытки.
Только один раз его голова беспомощно скатилась и повисла сбоку, и тогда он снова посмотрел на нее.
Что-то в этой жалкой беспомощности заставило болезненно сжаться ее сердце. Она прислонила его тяжелую голову к своему плечу. Никогда во время их совместной жизни она не выказывала ему нежности, да он и не нуждался в ней. Но теперь она чувствовала к нему большую нежность.
Он скоро заснул. Когда вернулась сиделка, Сара ушла в свою комнату.
Глава 11
Как объяснить вечную зависть?
Это порок, не приносящий ничего.
О. Бальзак
Если бы было возможно жить только в высшие моменты самых чистых видений и ощущений, то мир был бы прекрасен, он был бы безопасен и замечательно прост. Но, к счастью для человечества, как ни угнетает это, все же потом неизбежно наступает завтра.
Это завтра наступило и для Сары и Жюльена.
Оба чувствовали в эту ночь, что их ожидает счастье, что все тревоги кончились. Но когда наступило «завтра», жизнь прогнала все прекрасные видения и снова беспощадно заявила о своих правах.
В сущности, ничего не изменилось – будущее возвышалось как барьер впереди счастья. А самосознание, в высшей степени раздражающее качество, вернулось полным ходом и, как всегда, сделало смешным все, что казалось таким редким и прекрасным накануне.
Сара чувствовала, что она была безумной. А Жюльен снова вспомнил и, вспомнив, испытал досаду, что мог так скоро забыть.
Он нашел среди своей корреспонденции несколько записок, наполненных резкими упреками, которые относились к неблагоприятному исходу дела накануне, и он знал, что гнев и упреки были вполне заслужены им. Вспоминая все, он не мог отрешиться от мысли, что поступил как дурак.
Он сидел в своей комнате мрачный и угрюмый, как будто занятый делом, но на самом деле думая о своем неразумном поступке, повредившем его карьере. Он знал, что внешний мир, и в особенности тот специальный мир, к которому принадлежал он, резко осуждает его.
Ему вспомнились слова Колена; еще так недавно он был честолюбцем, и его победы были так близки…
Он заглянул в собственную душу. Наваждение любви продолжало существовать, и к нему присоединилось еще острое чувство ревности. До какой степени оно было острым, он это понял только сегодня утром. Он чувствовал, что находится в тисках, из которых не может освободиться, и им овладело бессильное негодование.
Он смутно припоминал, что читал какую-то книгу, которая называлась «Крупинка пыли» и в которой рассказывалась история, аналогичная его истории: молодой, многообещающий человек погубил свою блестящую карьеру из-за женщины…
У Жюльена вырвалось восклицание:
– Какая польза теперь думать об этом?
Он вытащил какой-то трактат и углубился в его чтение. Но прошло десять минут, и он снова задумался о Кэртоне. Отодвинув в сторону бумаги, он встал и начал ходить взад-вперед по комнате.
Для человека его роста он имел очень легкую походку, и его шагов почти не было слышно…
Колен преподал разные советы его отцу и указал средства «образумить сына», заставить встряхнуться и вытащить его из болота, в котором он завяз. Таким средством, между прочим, была ревность. Колен не мог надеяться, что его совет будет иметь такие результаты. Если бы он это знал, то, разумеется, пришел бы в восторг.
От Доминика Гиза Колен узнал о ссоре, которая произошла у него с сыном, и которая уничтожила всякую возможность дальнейшего спокойного обсуждения. Поэтому он советовал прибегнуть к другим средствам.
В большой красивой квартире Колена собрались Гиз и Пьер Баллеш, чтобы переговорить об этом деле.
Баллеш слушал рассеянно: он представлял действительно крупную величину, несмотря на свой индифферентный вид, но живо интересовался лишь своей выгодой. Однако он все же подумывал и о Жюльене. Он знал его лично и восхищался его работой. Имя Жюльена тотчас же вспомнилось ему, как только Колен (всегда очень много говоривший и любивший, чтобы его слушали) и старик отец Жюльена, не очень умный, но питавший ослиную преданность сыну, заговорили о необходимости устроить совещание и пригласили его.
Баллеш уже имел в виду Жюльена как кандидата на пост в Тунисе и говорил об этом с министром иностранных дел. Этот министр был аристократом старого режима, но тщательно скрывал это под маской своего великолепного республиканизма. Если же ему представлялась возможность сделать это незаметно, то он всегда рекомендовал для какого-нибудь назначения человека своего образа мыслей. Министр внимательно выслушал и поблагодарил способного и умного Баллеша за совет, обещая, что если Баллеш не изменит в этом отношении своих взглядов на кандидатуру Жюльена, то, по дальнейшем расследовании, министр даст ему это назначение.
Впрочем, министр и сам подумывал о Жюльене как о пригодном кандидате. Жюльен был хорошего происхождения, был воспитан и умен и поэтому мог быть достойным представителем Франции. Пост, который имелся в виду, кроме специального легального интереса, имел и выдающееся дипломатическое значение. Министр, который оставался прежде всего маркизом де Сун, то есть аристократом, не мог этого позабыть.
Баллеш мог заявить на совещании по поводу дела Жюльена, что он считает очень уместным в данный момент такое назначение, и даже снисходительно прибавил, что Гиз и его добрый друг «мэтр Колен» могут считать это дело устроенным.
Сидя в своем автомобиле, Колен не скрывал своего удовольствия.
– По всей вероятности, он уедет на год… а там можно будет устроить ему отпуск или изменить все. Жюльен не посмеет отказаться, так как он теряет тогда две трети своего дохода. Это было бы нарочным оскорблением, потому что Баллешу известно все. Дорогой друг, мы выиграли. Даже Жюльен не решится противопоставить правительству свои любовные дела.
Доминик Гиз ничего не ответил.
– Вы разве не согласны со мной? – резко спросил его Колен.
Гиз сухо засмеялся. В ясном утреннем свете его лицо казалось мертвенно бледным и утомленным.
– Я не знаю, – устало проговорил он. – Я рассказал вам о нашем разговоре. Я совсем не узнаю своего сына в этом безумном фанатике, таким он выказал себя, защищая свое право. Я ничего не могу предсказать тут, видит бог – не могу!
