– Господа, – сказал Камье, – с вашего разрешения я вас покину.
– Если бы у меня оставались еще хоть какие-нибудь желания, – сказал Мерсье, – я купил бы одну из этих шляп и надел ее себе на голову.
– Ставлю вам по стаканчику, – сказал Уотт. И добавил: – Парни, – с беззлобной, почти нежной улыбкой.
– В самом деле… – сказал Камье.
– Ту, коричневую, на болванке, – сказал Мерсье.
Уотт схватил Мерсье за правую руку, Камье, после короткой борьбы, за левую и потащил их за собой.
– Куда еще мы идем? – сказал Камье.
Мерсье завидел вдали цепи своего детства, те, что служили ему забавой. Уотт ему сказал:
– Если бы ты поднимал ноги, ты бы шел вперед быстрее. Сегодня я не поведу тебя к зубному врачу.
Они шли прямо на закат (нельзя же во всем себе отказывать), чьи огненные языки вздымались выше высоких домов.
– Жаль, что нас не увидит Дюма-отец, – сказал Уотт.
– Или один из евангелистов, – сказал Камье.
Что ни говори, Мерсье и Камье – это был другой уровень.
Мерсье сказал блеющим фальцетом: «Я бы снимал ее при встрече с катафалками».
– Если у вас силы не ограничены, – сказал Камье, – то у меня ограничены.
– Мы уже пришли, – сказал Уотт.
Дорогу им преградил полицейский.
– Здесь тротуар, – сказал он, – а не цирковая арена.
Полицейскому на роду было написано быстрое повышение, это было видно.
– Какое ваше дело? – сказал Камье.
– Оставьте нас в покое, – сказал Мерсье.
– Полегче, полегче, – сказал Уотт. Он наклонился к полицейскому. – Инспектор, – сказал он, – не сердитесь. Они немного того, – он похлопал себя по лбу, – но они и мухи не обидят. Длинный считает себя Иоанном Крестителем, о котором вы наверняка слышали, а коротышка колеблется между Юлием Цезарем и Туссеном Лувертюром. Я сам смирился с ролью, выпавшей мне от рождения, она обширна и повелевает мне, помимо прочего, водить на прогулки этих господ, когда время позволяет. Полегче, полегче. При таких условиях вы согласитесь, что нам трудно было бы построиться гуськом, как велят приличия.
– Гуляйте за городом, – сказал полицейский.
– Мы пробовали, – сказал Уотт, – несколько раз пробовали. Но они впадают в дикую ярость при первом же взгляде на поля. Любопытно, не правда ли? А витрины, бетон, цемент, асфальт, толпа, неоновые огни, карманные воришки, полицейские, бордели, все оживление столичного Бонди – все это их успокаивает и сулит целительный ночной отдых.
– Тротуар – не ваша собственность, – сказал полицейский.
– Осторожно, – сказал Уотт. – Видите, они начинают беспокоиться. Я не уверен, что сумею их сдержать.
– Вы мешаете добрым людям идти своей дорогой, – сказал полицейский. – Это пора прекратить.
– Конечно, – сказал Уотт. – Сейчас все устроим. Вот увидите. – Он отпустил их руки и обхватил их за талии, прижимая к себе. – Вперед, красавчики, – сказал он. – Они пошли дальше, спотыкаясь, на заплетающихся ногах. Полицейский смотрел им вслед. – Дерьмо, – сказал он.
– Вам на нас наплевать, – сказал Камье. – Пустите меня.
– Ну-ну, и так хорошо, – сказал Уотт. – Мы все трое припахиваем тлением, так и шибаем в нос. Видали, какую он рожу скорчил? Еле удержался, чтобы нос не заткнуть. Поэтому он нас и отпустил.
Они ввалились в какой-то бар, ввалились как попало, Камье и Мерсье тянули к стойке, но Уотт усадил их за столик и зычным голосом заказал три двойных.
– Вы мне, наверно, скажете, что никогда ни ногой сюда не ступали, – сказал он. – Не стесняйтесь. Не смею заказать пиво, нас за дверь вышибут.
Принесли виски.
– Я тоже искал, – сказал Уотт. – Совсем один, только я думал, что знаю, чего ищу. Нет, вы только подумайте! – Он воздел ладони и провел ими по лицу, они медленно скользнули по плечам, по груди и вновь встретились на коленях. – Невероятно, но факт, – сказал он.
Исчезающие руки-ноги болтались в сером воздухе. Шум и гам были размечены крошечными паузами мертвого молчания.
– Он родится, он рожден от нас, – сказал Уотт, – тот, кто, ничего не имея, ничего не будет хотеть, кроме того ничто, что имеет.
Мерсье и Камье внимали этим речам с рассеянным вниманием. Они начинали поглядывать друг на друга взглядом, в котором мелькало нечто от прежних времен.
– Я чуть было не сдался, – сказал Камье.
– Ты возвращался на то место? – сказал Мерсье.
Уотт потирал руки.
– Вы меня радуете, – сказал он, – в самом деле радуете. Даже утешаете.
– А потом я подумал… – сказал Камье.
– Если бы вы когда-нибудь могли почувствовать, – сказал Уотт, – то, что я сейчас чувствую. Это не избавит вас от ощущения напрасно прожитой жизни, но вы поймете – как бы вам объяснить?..
– Потом я подумал, – сказал Камье, – что тебе, наверное, придет в голову то же, что и мне. Ну в общем, сам понимаешь. Эта причина была не единственной, а просто первой пришедшей мне в голову.
– Ты не возвращался на то место? – сказал Мерсье.
– Капля тепла, согревшего старое сердце, – сказал Уотт, – да, самая капелька тепла, согревшего бедное старое сердце.
– Я бы, конечно, вернулся посмотреть, – сказал Камье, – но боялся наткнуться на тебя. Недурной виски.
Уотт с силой стукнул по столу, и в зале тут же установилась внушительная тишина. По-видимому, он того и хотел, ибо голосом, рокочущим от страсти, воскликнул:
– Жизнь – к расстрелу!
Поднялся негодующий ропот. Подошел управляющий, а может, даже хозяин. Он был одет со всем тщанием. Кому-то, вероятно, учитывая, что на нем были жемчужно-серые брюки, пришлись бы больше по вкусу черные ботинки, а не желтые, в которые он был обут. Но в конце концов он был у себя дома. В качестве бутоньерки он выбрал тюльпан. – Выйдите, – сказал он.
– Откуда? – сказал Камье. – Отсюда?
– Убирайтесь, – сказал управляющий. Наверно, это был управляющий. Но до чего не похож на господина Гэста!
– Он только что потерял единственного ребенка, – сказал Камье, – единственное свое дитя.
– Двойняшневого, – сказал Мерсье.
– Он вне себя от горя, – сказал Камье, – это так понятно.
– Его жена в агонии, – сказал Мерсье.
– Мы от него ни на шаг, – сказал Камье.
– Еще одну двойную, – сказал Мерсье, – если нам удастся заставить его проглотить, он спасен.
– Он как никто, – сказал Камье, – любит жизнь, скромную повседневность, невинные радости и даже сами горести, помогающие нам разобраться с искуплением грехов. Растолкуйте этим господам. У него вырвался вопль протеста. Его утрата так свежа! Завтра, над своей овсянкой, он устыдится этого.
