Дора поместила объявление: пожилой господин снимет две комнаты, желательно в Штеглице, хотя в этот раз они готовы ехать и в Целендорф, пусть это и отодвинет от них Берлин еще дальше. Иногда ему кажется, что он тут как в заточении. Уже больше месяца в раввинской семинарии не был, даже с Эмми не встречался, только по телефону коротенько поговорил, что оказалось еще хуже, чем встречаться, она была с ним весьма холодна, почти равнодушно рассказывала о своих слезах, о том, как часто и как долго она из-за Макса плакала, но теперь, не сегодня завтра, этому навсегда будет положен конец.
Сидя за столом, он то и дело с досадой спрашивает себя, чего ради он тут расселся, и играет с мыслью, что в новой квартире все будет иначе. Он не может понять, с чего вдруг — то ли от упадка сил, то ли от странного чрезмерного покоя, который никак с себя не стряхнуть, — ему все написанное больше всего хочется просто сжечь.
А между тем грянула оттепель. Январский снег почитай что сгинул, что, конечно, еще не знаменует конец зимы, но теперь, для разнообразия, хотя бы солнышко иногда проглядывает. Он отправляется в парк, сидит на скамейке, той самой, на которой тогда девушка крикнула ему «жид», но, честно говоря, он как-то слишком уж быстро устал, ему и на следующей скамейке приходится сделать передышку, а потом и на следующей и так далее. У ратуши в газетной витрине он на первой странице читает сообщение о том, что умер Ленин, причем, очевидно, уже несколько дней назад. Он даже пугается — до какой степени они оторваны от событий большого мира, но пугается лишь в первый миг, потому что на самом деле ему это по душе, быть может, как никогда прежде.
О деньгах он всерьез никогда не беспокоился.
По их объявлению теперь беспрерывно звонит телефон, но предложения, как правило, либо сомнительны, либо им не по карману, к тому же у него по-прежнему температура, так что большинство адресов он посмотреть не в состоянии. Рассудку вопреки они решают взглянуть на квартиру, за которую без всяких шуток пришлось бы платить три четверти его пенсии, тем не менее они едут две остановки по городской железной дороге, уповая на скидку, которую им конечно же не дают. Квартира, правда, и впрямь чудесная, много лучше их нынешней: две комнаты и кладовка в высоком первом этаже, сама вилла в Целендорфе, утопает в зелени, с садом, верандой для солнечных ванн, электричеством, центральным отоплением, описывает он своим домашним. Мы сходим с ума, говорит Дора. Но именно это, похоже, им и нравится, тем паче что телефон по-прежнему трезвонит без умолку. Последний звонок раздается уже после десяти вечера, голос женский, довольно любезный, во всем идет навстречу и предлагает посмотреть квартиру завтра в первой половине дня. Некая госпожа доктор Буссе. Буссе? Откуда-то он эту фамилию знает. Он справляется в телефонной книге, Буссе, да это же писатель, причем, сколько помнится, он евреев на дух не переносит.
Во время визита выясняется, что хозяйка уже вдова. Муж ее, тот самый писатель, несколько лет назад умер от испанки. Возникает неловкая пауза, дама удивлена, что господин доктор этого не знал, об этом во всех газетах было, в конце концов, не только в берлинских. Ну ладно. Обе комнаты с печным отоплением он находит вполне подходящими, скорее солнечные, если вообще будет солнце, расположены на втором этаже, где, кроме них, никто жить не будет, и местность еще более загородная, чем в Штеглице. Цену тоже непомерной не назовешь, но все равно для них это дорого. Хайдештрассе, 25–26. Из окна дивный вид, и садом можно пользоваться, скоро весна и худшее, надо надеяться, уже позади.
Дольше двух с половиной месяцев они пока что ни в одной квартире не продержались.
Несколько дней настроение колеблется между опустошенностью и надеждой. Два просмотра, пожалуй, были для него немного чересчур, но в общем и целом он ничего, не кашляет, температура тоже не скачет, все вокруг него покойно, да и внутри тоже — ни единой путёвой мысли, ни одной точной фразы и вообще никаких идей.
На прощание они идут прогуляться по округе, словно они здесь в последний раз, хотя, казалось бы, в любое время могут приехать сюда снова. В Ботаническом саду они видят старую лисицу, та стоит под сосенками и спокойно на них смотрит, без всякого страха, словно поздороваться вышла. Вот и кончился Штеглиц, говорит доктор, а Дора добавляет, что ей тут очень понравилось, это было самое счастливое время в ее жизни.
Вдруг позвонил Макс, он в городе, приехал объясниться с Эмми. После обеда заезжает ненадолго. У них с Эмми все в разброде, по-человечески ни о чем поговорить не могут, что-то еще дорого, но все уже разрушено, вот он и решил их с Дорой навестить, хоть немного мыслями развеяться. Советы тут не помогут. Большую часть вещей Дора уже упаковала, но теперь хватит, будет чай, печенье, а потом долгое чтение обеих последних историй. Дора давно этого хотела, она так рада, что все это уже слышала и знает, в то время как Макс сидит на своем стуле, как пришитый, потом долго молчит и, наконец, изрекает что-то очень красивое насчет подземных сооружений.
10
В день переезда он заболевает. У него жар, он весь горит, но, как и в декабре, ни на что не жалуется, странно бодр, ничуть не обескуражен, скорее раздосадован, что опять не сможет помочь, лежит в постели и изумляется, сколько вещей придется перевозить, с сентября их хозяйство изрядно разрослось.
Погода для переезда не самая подходящая. На улице дождь и вдобавок сильный ветер, но Дора не ропщет, к тому же она не одна, ей вызвалась помочь Реа, знакомая девушка из Мюрица, они недавно случайно в городе встретились, поболтали о прошлом лете, и попросить ее оказалось совсем не трудно. Но от станции путь неблизкий, пешком четверть часа, а багаж увесистый, время от времени они останавливаются передохнуть, но Дора торопит, она встревожена и новым приступом жара, и тем, как странно он улыбается, словно ему что-то такое известно, что ей и не снилось. Они делают две ездки, так что часам к пяти уже почти все перевезено, остаются только мелочи. Поскольку Францу в такую погоду на улицу никак нельзя, решено взять авто, хоть это удовольствие совсем недешево им обходится, но зато уже вскоре дело сделано. Это в последний раз, говорит Франц, и Дора тоже думает: да, этот раз — последний, другой квартиры у них в Берлине уже не будет.
Опять потянулись часы между тоской и надеждой. Но все равно это так сладостно — все время за ним ухаживать, проверять, заснул ли он наконец, потому что время от времени он все-таки спит, тогда она может украдкой поцеловать его в лоб или просто постоять, посмотреть, как он тихо дышит, как почти незаметно поднимается и опускается его грудь. На улицу ему по-прежнему ни в коем случае нельзя. А их пригласили на вечер Людвига Хардта[12], он, среди прочего, и какие-то вещи Франца будет читать, так что они с удовольствием бы пошли, но сейчас об этом и думать нечего. Франц отказывается, пишет коротенькое письмецо, передать которое просят все ту же Реу, потому что гостиница, где Хардт остановился, на другом конце города, и так надолго оставлять Франца одного Дора не хочет.
