Тошнота
Смех не записывается. Он слышен. Слезы – они вырисовываются – молчаливые.
В моем убежище смех и слезы чередуются. Смехом и слезами размечена моя жизнь, я знаю немного промежуточных состояний – середина, медиана, равновесие. Мне хотелось бы восстать против вечной тирании новизны. Противостоять моде, носить маоистскую униформу, хотя бы в знак противодействия. Остановить этот лихорадочный бег навстречу времени – чтобы идти с ним в ногу. Вернуть захваченное! Прекратить это одежное помешательство, то, что предположительно способствовало моей эмансипации. И если униформа обычно действует на меня как аллерген, мне следует обратиться в классицистскую веру, к стилю Ламорлэ; разочаровавшись в жизни, кто-то становится монахом-кармелитом, кто-то буддистом. Что ж, мне, образумившейся, следует обратиться к старинным моделям, официальным или церемониальным одеждам, халату уборщицы или школьной форме, в которой есть нечто... Для меня существенно – захватить этот огромный гардероб как выморочное имущество, развернуть его, сдвинуть с места, разоблачить, поставить вне норм, вне времени, вне досягаемости, расхитить гигантский резервуар прошедших веков, поскольку мода есть не что иное, как возобновление. Нужно противостоять бегу времени.
Я опустила на пол в прихожей бумажные пакеты с покупками, их веревочные и пластиковые ручки врезались мне в запястья. Пакетов было штук пятнадцать, не считая тех, что помог поднять наверх шофер такси.
Поставленные на пол, бумажные пакеты утратили форму, сплющились, сделались плоскими, будто протестуя, что их так много. К горлу вдруг подкатила тошнота, мне стало стыдно. Но мне так хотелось понравиться Богу, и было невозможно представить, что мне удастся это сделать без всего этого нагромождения шмоток.
Я поклялась моим одеждам, что после того, как пристрою вновь прибывшие вещи, побуду с ними и никто посторонний, никакая чужая одежда нас не потревожат. В этот момент мне захотелось отдохнуть, погрузиться в модные журналы, приходящие на дом по подписке, отбросив все эти докучные извещения из банка – я не желала знать, какой там у меня перерасход, это меня не интересовало.
Я предчувствовала приход судебных исполнителей.
Тотчас начать примерять на себя новые шмотки было невозможно: слишком долго я их выбирала и у меня сложилось впечатление узнавания, нет, хуже – слишком тесного соседства с самой собой. Как космонавтам, мне требовалось время для дезактивации. Оба мои «я» соприкасались годами, и если мы выносили друг друга, то лишь потому, что умело выдерживали паузы молчания и отсутствия. Мне случалось удалиться на тысячи лье от себя самой, от той, кем я являюсь, – настолько далеко, что оказывалось больно возвращаться, это доставляло страдание. В обычном варианте сознание размещается в теле, но это не мой случай. Мое сознание способно оторваться от тела, стать независимым и неуловимым.
Звонок Бога раздался как раз тогда, когда я, приготовив себе чашку чая, завернулась в фиолетовое кимоно, которое отыскала в Сент-Уэн.
Я боялась его, потому что он меня не боялся. Это как с ревностью – из двух любящих ревнует всегда кто-то один. Бог присвоил себе лучшую роль, мне досталась другая, выбора не было. Ничто так не обезоруживает, как вежливость. Бог не делает сложных расчетов. Он предусмотрителен и весьма воспитан; он звонит, чтобы подтвердить нашу встречу, и спрашивает, не желаю ли я, чтобы он заехал за мной. Но меня куда больше смущает возможность оказаться с мужчиной в салоне автомобиля, чем в комнате. Предпочитаю добраться до кафе самостоятельно. И все-таки что же мне надеть?
Слишком много платьев и образов. Как стать одновременно всеми теми, кем я была всего лишь раз? Как стать той, кого он полюбит? Будет ли с моей стороны ошибкой смешать в одном наряде, по чуть-чуть, хиппи, баби, бобо, зюппи и яппи. Мне случалось побывать во всех этих ипостасях одновременно и последовательно. Хиппи водятся повсюду, тогда как баба, спорт-люкс, релакс-комфорт, «North Face», «Хелли Хансен» или «Тимберлэнд» нужно отмерять на аптечных весах.
В свидании нет ничего важнее, чем первое впечатление от тет-а-тет.
От того, предстану ли я перед Богом в сером костюме от Дольче-Габбана, кожаной куртке от «Прада» и в кроссовках «Nike» без шнурков (направление йети, Киану Ривз в «Матрице») или в стиле гранж – застиранная рубашка в клетку поверх футболки, такой же затасканной, как скверный парик и крупной вязки свитер Курта Кобейна и Кортни Лав, зависит мое будущее, потому что встречают по одежке и, стало быть, она влияет на судьбу.
Свадебное платье
Идея насчет круглых каблуков была отличной, по поводу всего остального я не знала, на чем остановиться.
Образ, отсылаемый мне зеркалом, тревожил.
Можно ли очаровать мужчину, если ты не нравишься себе самой?
Я устроилась на задворках своего кладбища, и здесь, на земле, в своем уголке, под моим небесным сводом, моим небом из юбок я наугад вытянула одну из них, желая просто поглядеть, вдруг случайность оденет меня лучше, чем умысел, вдруг в моих закромах окажется больше чудес, чем в весенне-летней коллекции, представленной на втором этаже .«Бон Марше», и вот в тот момент, когда я созерцала мои звезды, на мою голову обрушился небесный свод. Все мои юбки, отцепившись от распялок, накрыли меня. Оглушенная этим мятежом, я несколько секунд не двигалась, потом, обезумев, попыталась плыть среди джерси, кружевных разводов, фланели, футляров, фуляров, настоящих и искусственных мехов, разных древностей, мужеподобных брюк, кожи, тюлевых юбочек, туник, жатых, вареных и переваренных тканей, накрахмаленного льна. Мне было нечем дышать. Вокруг витали запахи ночных клубов, улиц, сигарет, нейлоновых чулок, крема для тела, крема для бритья, мужского желания – ведь я была на кладбище.
У меня кружилась голова; на меня обрушилось – в буквальном и переносном смысле – слишком много воспоминаний, запахов, забытых чувств. Замыкая сию траурную процессию, невесть откуда вынырнуло мое свадебное платье и душным кольцом обвилось вокруг моей шеи. Это точно было оно, мне было знакомо это прикосновение – белый тюль, жесткий, как судебная повестка, тогда как обычно светлые цвета куда мягче, чем темные. Я отчетливо сознавала, что и секунды не вынесу этого прикосновения,– даже притом что муж пребывал где-то вдали. Жестом утопающего я рванула вуаль, прилепившуюся к моему носу, и отбросила ее подальше. Какая идиотская затея хранить весь этот базар! Наконец мне удалось вырваться из-под этой груды шмоток, накрывшей мое тело, будто обломками рухнувшего при землетрясении здания.
Я достала с полки у себя над головой маленькую шкатулку для шитья, служившую мне еще со времен безденежья, там, в обрывках тюля, я хранила найденные в Булонском лесу веточки, обломки коры, опавшие листья, засушенные цветы...
Достав оттуда ножницы, я принесла в жертву ненавистное подвенечное платье. В течение двух часов я методично резала его на мельчайшие кусочки размером с костяшку домино, потом очередь дошла до отвратительной мне подвенечной вуали; уничтожение белого тюля доставило мне не меньшее наслаждение, чем то, что я испытывала, собственноручно творя какой-нибудь ансамбль.
