Он прикрыл голову Эльзбет своими бесконечно нежными ладонями, и когда она очнулась, отвечал на ее тревожные и сбивчивые вопросы усыпляющим: «Все хорошо, Эльзбет. Все хорошо». Потом он бережно уложил ее на грубые мешки с крупой, припасенной для быков, развернулся и погнал домой, все время следя за тем, чтобы колеса не угодили в колдобину, не наехали на камень или пенек. По дороге он думал о том, что хорошо бы нарушить клятву и, как только девушка выздоровеет, намекнуть ей… выдержав, конечно, определенный срок… что он любит ее и хочет на ней жениться. Он действительно размышлял об этом, так как воля его окрепла.
Недель десять спустя, жарким июльским вечером, когда Эшберг утопал в аромате сухого сена, Петер подкрался к дому Зеффа и бросил камешек в окно Элиаса, а затем крикнул, что хочет поговорить об одном неотложном деле. Элиас немедленно попросил его подняться. И Петер сообщил, что Эльзбет уже беременна и что у нее есть личное, очень личное пожелание, чтобы Элиас украсил свадьбу игрой на органе. А он, Петер, пришел, чтобы сказать это другу раньше, чем тот узнает новость от других.
На самом же деле Петер явился для того, чтобы посмотреть, каким светом блеснут глаза Элиаса при этой вести. И Петер увидел, что глаза Элиаса на какое-то время погасли.
Тут Элиас окончательно понял, что надежда его была совершенно напрасной. И ему стало ясно, что Бог обманывал его на протяжении всей жизни. Тогда он решил провести еще одну ночь в церквушке Эшберга. Он пошел туда и криком убил в себе Бога.
Бог убоялся Элиаса
Церковные двери громыхнули с такой силой, что кованая люстра храма дрогнула и запела. А может быть, звук его душераздирающего смеха раскачал люстру? Когда двери захлопнулись, боль его уже не знала пределов и он начал так жутко хохотать, как будто это был смех дьявола, завоевавшего наконец этот мир. В сердце царила такая же тьма, как и в храме, и если Вечный Свет надежды еще робко теплился на хорах, то в этом человеке остался лишь холодный обрывок фитиля.
Он окунул два пальца в сосуд со святой водой и облизал их, еще раз окунул и снова облизал. Затем бешеным громыхающим шагом двинулся вперед, перепрыгнул через резную перегородку и встал перед дарохранительницей. Он все еще смеялся, когда ему показалось, что в церкви он не один.
Он тотчас умолк, без страха обернулся и впился глазами в темноту нефа. Какое-то время он стоял неподвижно, прислушивался, всматривался с полуоткрытым ртом, но так ничего и не услышал, никого не обнаружил. Он повернулся в сторону алтаря, достал из кармана огниво, зажег алтарные свечи, а потом и все другие свечи храма. Осветить неф требовалось для того, чтобы можно было видеть Бога, если уж человек вознамерился говорить с Ним. Когда он зажег свечи последнего отрезка Крестного пути, он снова подошел к дарохранительнице, обеими руками прикоснулся к резному дереву, затем нежно погладил ими свое лицо и надолго замер в полной неподвижности. Лицо его становилось все мрачнее, на лбу взбухли вены.
— Боже, где же промысл Твой в моей жизни?!! — исторглось наконец из его уст, и он все снова и снова кричал, повторяя этот вопрос. А когда голос начал уже хрипнуть, пальцы Элиаса растопырились и судорожно сплелись в искаженное подобие крестного знамения.
Он пал на колени и лишь теперь мог говорить спокойнее.
— Великий и всемогущий, — с огненным жаром продолжал он, — Ты, сотворивший людей, все живое, Вселенную и звезды. Зачем сотворил Ты меня, Йоханнеса Элиаса Альдера? Разве не сказано в Писании, что Ты совершенен? Но если Ты совершенен и добр, зачем творишь Ты горе, грех и боль? Зачем любуешься Ты моей печалью, уродством глаз моих, несчастьем моей любви?
Взгляд его задержался на отделанной перламутром дверце дарохранительницы.
— Зачем Ты унижаешь меня? Разве не но Своему образу и подобию Ты создал меня? Ведь этим Ты унижаешь Себя, Ты, Бог безбожный!!!
Он опустил глаза.
— Мне больше нечего терять. А тем, что потеряно, я никогда не владел. И все-таки Ты вдохнул в мою душу нечто, что казалось мне раем. Ты отравил меня. Какая радость Тебе, Великому, Всемогущему и Всеведущему, лишать меня счастья любви? Разве Ты не любовь? Почему Ты не даешь мне любить? Зачем было воспламенять мое сердце любовью к Эльзбет? Или Ты думаешь, я выбрал ее по своей воле? Ты, именно Ты подвел меня к ней. Я сумел расслышать то, что считал Твоей волей. Ты, Всемогущий! Как?! Ты еще забавляешься моими блужданиями по неверным тропам?
Его глаза засверкали яростью. Он поднялся с пола, еще больше приблизился к дарохранительнице и снова начал кричать, не чувствуя боли в горле:
— Я пришел проклясть Тебя!!! Я пришел рассчитаться с Тобой навсегда!!! Разве Ты милосерден? Любви-то в Тебе меньше всего!!! Ты творишь ненависть, Ты рождаешь зло!!! Не Ты ли создал ангела Люцифера?! Ты заронил в него зерно зла. Ангел пал по Твоему вечному промыслу!!!
— Итак, — с беспредельным презрением продолжал он, — слушай, что я должен сказать Тебе. Если Ты в своем всемогуществе наделил нас, людей, свободной волей, — шептал он, — то я, Йоханнес Элиас Альдер, хочу вкусить этой свободы. Знай, что я не приму своего несчастья. Знай, что я не откажусь от любви к Эльзбет. Знай, что я действую наперекор Твоей воле. Знай, что Ты не можешь причинить мне боль сильнее той, что уже причинил. Отныне нет надо мной Твоей власти. И если я, Йоханнес Элиас Альдер, погибну, на то будет моя, а не Твоя воля!
Произнеся эти слова, он вдруг подумал о самоубийстве. За всю его несчастную жизнь не исполнилось ни единое из желаний. У него не было детства. Родители боялись и потому отталкивали его. Ему, так рано развившемуся, не было позволено учиться в Фельдберге нотной грамоте. Музыку он любил тайно, проникал в церковь, как вор, с вечной опаской, как бы кто не застиг его там, как на месте преступления. Сколько раз молил он покойного дядю Оскара о помощи в овладении музыкой. Но и это желание осталось неисполненным. Он безропотно снес бы все это, если бы Бог не обманул его так жестоко в любви.
Не успел Элиас умолкнуть, как произошло нечто необычайное. Мы не можем сказать, было ли это порождением галлюцинирующего сознания Элиаса или явью. Но ему вдруг снова почудилось чье-то присутствие в храме. Он ощутил какую-то неясную силу, какое-то живое тепло, чуть ли не жар, объявший сначала затылок и плечи, а затем и всю спину. В тот же миг раздался тихий загадочный звук. Словно мягкий ковер бесчисленных звуков устлал пространство храма, и Элиасу показалось, что все они исходят из одних уст. И эти уста сомкнулись, и звуки замерли и послышались снова, а воздух опять нежно задрожал.
Кто-то играл на органе. Элиас обернулся. Когда он увидел, что происходит в церкви, у него замерло сердце.
Таинственные звуки более или менее поддаются объяснению. Когда Элиас в последний раз сидел за кафедрой органа, он, закончив игру, по забывчивости оставил регистры в рабочем состоянии. Кроме того, окно, выходящее на северную сторону и расположенное рядом с инструментом, было открыто. И, должно быть, сильный порыв ветра прохватил все нутро органа, заставив колебаться язычки труб. А вот то, что Элиас увидел, мы объяснить не можем.
