Янтарная Ночь смотрел, как занимается вечер. Его последний вечер в Черноземье, последняя ночь в комнате его детства, его отрочества. Птицы умолкли наконец, только дождь продолжал в одиночестве свое монотонное постукивание. Его мысль была пуста, лишь время от времени в ней всплывали имя, лицо и голос Баладины. Баладины, его сестры, его ревнивой любви. «В твоем имени есть слово бал, — частенько говорил он ей. — Твое имя открывается, словно бал. Чудный бал, где кружится один лишь ветер». Яростный ветер его желания, ибо на этом балу он хотел быть единственным танцором, единственным кавалером своей младшей сестры, о которой грезил уже как о возлюбленной. «Но уезжая, — говорил он себе, сжимая кулаки на коленях, — не потеряю ли я ее?»
Он встал наконец и начал раздеваться посреди комнаты.
Тут-то она и появилась вновь. Опустилась на оконную закраину. Резким ударом клюва выбила квадратик стекла и влетела в комнату. Пол усыпало стеклянными осколками и дождем. Птица бросилась прямо на него, наполовину раздетого, и вцепилась ему в затылок. Янтарная Ночь потерял равновесие и упал на колени. Но не закричал, не испугался. Он сразу понял, что это она — птица из полотна и металла, которую несколько лет назад ветер вырвал из его рук и умчал с облаками. Она вернулась, его стальная галка, его серебряный жаворонок. Его воздушный змей, улетевший, чтобы проклевать небо и добраться до этого ничтожества — Бога.
Она вернулась, птица его гнева.
Птица стала бить своими крыльями по вискам Янтарной Ночи, потом разжала свою хватку и села перед ним на полу. Наконец-то Янтарная Ночь рассмотрел ее. Перья на крыльях и спине были разрисованы зелено-фиолетовыми с кроваво-красной обводкой глазками; голову, грудку и брюшко покрывали тонкие золотые и серебряные чешуйки. Очень широкий и длинный хвост раскрывался веером цвета слоновой кости.
Птица взлетела, слегка взмахнув крыльями, и вцепилась когтями в глаза Янтарной Ночи, который упал на спину, стукнувшись головой об пол. Цветные круги завертелись под его веками, стиснутыми лапами птицы. Круги превратились в светящиеся волны, потом брызнули цветы, разворачивая свои лепестки, словно венчики кристаллов в калейдоскопе. Цветы увяли, исчезли в пространной, зеленоватой, шарообразной ночи, и откуда-то вынырнули и закружились вихрем мириады крошечных белых рыбок, ощетинившихся шипами. Потом и они исчезли в полиловевшей ночи. Тогда появились неведомые ему знаки, наполовину цифры, наполовину буквы, они двигались вперед толчками, словно морские коньки. Эти двойственные знаки не позволяли прочесть себя, выписываясь быстрыми, вихрящимися вспышками. И они шуршали под веками, словно бумага, которую мнут. В зажмуренных глазах Янтарной Ночи силилась написаться какая-то книга, какая-то повесть поспешно и беспорядочно собирала свои слова. Но ночь опять унесла все, поглотила книгу, размыла знаки. Белая, пылеобразная ночь. Янтарная Ночь глубоко заснул. И видел сны.
Два больших коня, один гнедой, другой белый, рысят перед ним, запряженные в двуколку, где полулежит он сам, укрытый одеялами и шкурьем. Ему видны только огромные, лоснящиеся от мороза конские крупы и слегка покачивающиеся шеи. Насквозь пронизанные инеем гривы почти неподвижны. Окружающая местность чрезвычайно плоска. Заснеженная равнина простирается, насколько хватает глаз. Равнина, поглощенная вдалеке темными лесами.
Лошади бегут вдоль леса. Но это не деревья, а громадные аналои из черного с рыжеватыми отблесками дерева. Лес аналоев. Он замечает по пути, что все аналои украшены птицами с широко расправленными крыльями, которые поддерживают пюпитры для певчих.
Вдруг он видит, что перед ним уже не две рысящие лошади, а две идущие женщины. Обе нагие. Их волосы похожи на конские гривы, встопорщенные инеем. Они шагают медленно. Вожжи, которые он держит в руках, перекинуты через их плечи. Они слегка наклоняются при ходьбе, таща двуколку. Ступают равномерно, и при каждом шаге покачивают в такт бедрами. Плавное колыхание их ягодиц убаюкивает его, усыпляет. Он засыпает, и в своем сне видит сон.
Он видит себя во сне лежащим под одеялами и шкурьем рядом с Баладиной. Ему снится, что он обнимает Баладину, ласкает, целует ее. Но тело девочки все больше леденеет в его объятиях и под его губами. Леденеет до такой степени, что его руки, его губы начинают кровоточить. И этот мороз, от которого растрескивается кожа, будит его и вырывает из второго сновидения. Он просыпается, совершенно сбитый с толку, в первом сне.
Коляска едет по той же местности, но очень быстро. Он уже не может разобрать, кто там впереди, лошади или женщины. Ему хочется остановить этот бег, он натягивает вожжи, но лошади, или женщины, не только не собираются замедлять свой галоп, а бегут еще быстрей.
Должно быть, его выбросило из двуколки, потому что сейчас он совершенно один, пеший, в снегу. Его коляска исчезла. В аналойном лесу появились дровосеки. У каждого на плече топор. И вдруг, все разом, они начинают ими стучать. Но их удары не причиняют никакого вреда аналоям, которые из деревянных превратились в железные, хор высоких чистых звуков поднимается в поднебесье. К хору дровосеки добавляют собственные голоса, ибо при каждом ударе они хрипло и глухо выдыхают что — то вроде: «Ух!» Тут из-под пюпитров вырываются и взлетают птицы, летят тяжело и медленно.
Из ружья с очень длинным, серебристым и блестящим стволом он стреляет по птицам, парящим в воздухе. Но птицы не падают, продолжая низко кружить над ним.
Он блуждает по лесу, откуда ушли дровосеки. Железные аналои уже поразила ржавчина. Они уже так изъедены ею, что на них проступают одновременно цвета бронзы, крови и золота. Большие раскрытые книги, лежащие на пюпитрах, трепещут своими страницами. Их тексты неразборчивы. Он подходит к одной из книг и пытается разобрать, что там написано, но замечает, что страницы покрыты не буквами, а птичьим пометом. Кучками птичьего помета, равномерно расположенными вдоль тонко прочерченных линий, словно на линейках нотного стана. До него еще доносится издалека запоздалое эхо двойного хора — ударов топора и уханья дровосеков. И он думает: «Может, это партитура?», но отовсюду тотчас же раздается смех. Это смеются птицы.
Они смеются человеческим смехом, резким и язвительным, и их тела тоже становятся человеческими. Теперь повсюду вокруг него летают люди, смеясь во все горло и хлопая крыльями.
Он сражается с птицечеловеками. Сражается ударами топора. Один из птицечеловеков ставит ногу на землю и начинает биться с ним врукопашную. Но птицечеловек скорее танцует, нежели бьется. Они оба танцуют странное танго, совершенно переплетясь друг с другом. Танцуют среди книг, страницы которых складываются и раскладываются, как мехи аккордеонов.
Аналои кружатся, словно ветряки, и листы книг дрожат от ветра. Страницы рвутся, разлетаются во все стороны. Страницы часослова.
Птицечеловек, танцуя, вынуждает его прогибаться, касаясь земли, и внезапно опрокидывает навзничь.
Когда Янтарная Ночь проснулся незадолго до рассвета, продрогший и совсем закоченевший, птица исчезла. Дождь прекратился. Через разбитое стекло задувал влажный ветер. Он оделся и лег в постель одетый, но холод не отпускал. Он снова заснул, глубоким сном, наконец-то свободным от любых сновидений. Встал как раз вовремя, чтобы поспеть на вокзал. И только тогда усомнился в странном визите птицы. Разбитое стекло вполне могло быть работой ветра. Но, поспешно приводя себя в порядок, он был удивлен отражением собственного лица в зеркале — пятно в его левом глазу словно оторвалось и теперь металось во все стороны по радужке, словно пьяная, пылающая оса. Этому безумному полету золотого пятна в его глазу уже не суждено было прекратиться. Отныне все будут звать его Янтарная Ночь — Огненный Ветер.
