Подали кофе.
Вы знаете, что это такое? Если бы я в суд на нее подала, то большое наказание за такие слова бывает, что кто-то такие вещи делает, вот! Одна богатая дама говорила, что большое наказание за такое. Ну что, мол, в рот, что я брала, ну большое наказание за такое!
Я сделал глоток, помешал пластмассовой палочкой, которая от кипятка выгнулась грустным хуечком. А не знаете, мамаша, нет ли здесь поблизости какого домика, где можно было бы переночевать? И тут голос подает Гоплана из-за барной стойки. Но как-то так исподтишка, посмеиваясь злорадно, слегка иронично: а вы бы, Марыхна, пригласили к себе, к сыну… У ее сына здесь и дом, и мастерская: вулканизация-балансировка, производство садовых гномов и прочий интерес, более прибыльный… И меняет в магнитофоне кассету на «Белые розы», чуть себе ногти не поломала. Резво диско-поло летит в пространство, пропитанное запахами пирожков и борща. Одна богатая дама говорила, что незнакомца в дом введешь — большое наказание за то будет. А вам Марыся еще за то заплатит! Тут Гоплана встала по стойке смирно, потому что дверь открылась и внутрь ввалилась куча мокрых куриц. В смысле немецких пенсионеров, таких, что если на что-то здесь и смогут напасть, то только на Крушвицу[67], и если возьмут кого под прицел, то только под прицел фотообъектива.
Боже мой! В том положении, которое мир считает для женщины унизительным и которое, как правило, очень печально, за сколько же счастья я должна поблагодарить Тебя, о Господи. Ты дал мне это счастье не через руки людей, но Сам от Себя милостью Своей меня одарил. Ты не сделал меня жрицей огня, возле которого я как подруга другой жизни стояла бы, но собственный огонь развести мне позволил. Ты не призвал меня в матери семейства, но все ее работы и все ее утехи подарил мне. Ты не возжелал, чтобы рука такого же, как и я, смертного стала мне опорой, но Сам Свою руку дал мне и собственными силами мне, слабой, несовершенной и трепещущей от страха, идти велел. И вот я иду, о Господи!
3
И вот я иду, а точнее, мы идем, старуха ведет. Приблизительно в направлении стрелки «вулканизация-балансировка», то есть дорогой через лес. Страшно, Саша, ибо я уже в последние часы понял, что есть правда и в картах, и в приметах, и Розальки[68]в печи — тоже правда. Так оно и вышло. Она вдруг в этом лесу задирает юбку, и ту, что под ней, и ту, что под этой. Короче, все позадирала, присела на корточки и писает, а чтобы не глазели на нее, отмахивается веником из веток, что посрывала. А сама уже раза три рассматривала меня, какой, мол, я паныч молодой да ладный, какие манеры у меня да какой вкус утонченный. Даже пришлось одернуть ее: ты бы, мамаша, уважила седой волос паломника, на коленях в Лихень с постом и покаянием идущего!
Помощи ищу, чтобы побыстрее попасть в Лихень, а оттуда немедля возвратиться в Явожно, в свою каморку, краны прикрутить, к делам приступить с новыми силами, предсказанием той безумной Барбары, что с поля, подкрепленными и настроенными. Все продам и начну торговлю в большом масштабе, жемчуга в дар несу Деве Лихеньской, золото у меня по батареям рассовано, дом на теток зарегистрирован, и что суд сможет у меня забрать? А остальное уладим через Израиль или через постель. Тем временем старая Марыхна берет меня под руку и ведет лесом, только вижу, что-то она все медленнее да медленнее идет, бормочет опечаленно себе под нос. В конце концов совсем остановилась. А теперь ты, Саша, будешь смеяться! Хотя впору бы и заплакать. Итак, что-то она там бормочет, вроде как ей поплохело, вроде как выпивши она, на мху, дескать, хочет присесть, а сама ноги-то раскорячила, баба… Так здесь же мокро… А мокро, сыро, панычку, мокро, влажно, влажная я… Берет мою руку и сует ее под халат. Вот, панычку, дело какое, смотри, как сердце мое свирепо бьется, может, присядем? И прижимает мою руку к груди своей большой, под халат засовывает. Я нервно дернулся и спрашиваю, когда же дом ее сына в конце концов будет, далеко ли еще, а то очень писать хочется. А ты, панычку, выставь свою письку, небось не откушу, небось не одну письку в жизни видела, смотри, как у меня сердце бьется, как тут тепло, сюда всади, покаж, есть там у тебя змей, ой, есть, ой, верно, ебака из тебя, ой ебака… Женат? Э-э-э, не совсем… А что так? Чего ты не женишься, ты что, этой киськи боишься? Ты чего, боишься, что эта киська твоего письку укусит? Дай змея, дай, достань змея, я тебе еще покажу, что умею язычком, смотри, как сердце у меня колотится да какая я вся влажная… Женщина, здесь лес, пуща! Да, пуща, дремучая, непроходимая, там, внизу, дремучая, густая, мокрая…
А я все думаю, что ж это за дом такой может быть, к которому меня ведут, и чтут ли Бога под крышей его, да и есть ли там вообще какой дом? Ты, Саша, как пить дать, в том лесу поприкалывался бы, потому что ты молодой и полон жизненных соков, горячий, ой горячий! Но ты хорошо знаешь, что я волос седой умею уважить и что Бога боюсь! И вот, вместо того, чтобы легкому искушению поддаться, я эту ненормальную отодвигаю, святую фигуру из кармана достаю (голову отдельно, тело отдельно), перед собой, словно щит, ставлю и заклинаю: а вот выкажи уважение Матери Божьей, если уж паломника не можешь уважить! И тут — о диво! — в старухе что-то надломилось, она сильно погрустнела и, как на исповеди, встала передо мной на колени: ну что же мне, бедняжке, делать, если ксендз не отпустил мне греха, а уж я-то плакала, а уж я-то плакала и говорила ему: «Отец, говорю, святой, не хочу я с такими грехами умирать, я к Господу Богу хочу идти, я не хочу быть осужденной на вечные муки, я знаю, что по-разному в жизни себя вела, что по-разному в жизни себя вела… Ну уж такая я была игривая, уж такая игривая, мужик только коленком заденет, а у меня сразу брюхо вырастает, сразу брюхо вырастает…» — «Иди, дочь моя, и больше не греши! Разве не знаешь того, что Господь наш во сто крат больше радуется нашедшейся заблудшей овце, вернувшейся к Нему блудной дочери? Знаешь историю святой Марии Магдалины? Ну и хорошо, женщина, не плачь, молись…»
Вскоре лес стал реже и до нас донесся чад кокса и подгоревшей капусты — верных признаков человечьего жилья. А потом и дым из трубы, а после и сама труба целиком выглянула сквозь туман, разбрехались собаки. Дымы, туманы все больше спускаются, а из них проступает довольно странная картина… что здесь произошло? Не могу понять. Какое такое безумное стечение обстоятельств привело к тому, что я вижу? Какие неизвестные судеб переплетенья, карт расклады, звезд плеяды? Театром каких печальных событий стало это место в чистом поле? Ой, не иначе здесь действовали произраильские силы!
Стоит курная изба в том чистом поле, на бросовой земле, но за оградой солидной, подсвеченной лампочками, работающими от фотоэлементов. Лачуга, мазанка, вроде как нищета из деревни подкелецкой поселилась в усадьбе богатого шляхтича. Некогда беленые, стены теперь серые, неровные, в окнах вместо стекол пленка из свиного или бычьего пузыря, дым из трубы, перед входом — колодец с журавлем, бурт с картошкой, и все это подставлено дождю, а привязанный шарик бешено лает. Худой такой, ободранный! А как сюда попадешь, если охрана поручена охранному агентству «ПЕС»?
