Я так и не понял подоплеки нашего противостояния: то ли мы ее сегодня одолели своим нахальным бесстрашием, то ли она уступила нам под оказанным на нее давлением со стороны высшего разума, которому мы угодили своим обновленным мировоззрением, — как бы то ни было, облачность стала редеть, и сначала короткими просветами замутненных пятен, потом большими ясными массивами и, наконец, всей небесной лазурью рванулся нам навстречу огромный чистый простор. В эти секунды все мы разом ощутили себя пассажирами аэробуса, парящего над верхней кромкой ватных сопок. Не сговариваясь, мы дружно захлопали в ладоши, чтобы выразить свое восхищение виртуозным мастерством шофера, как это обычно делают сразу после посадки самолета в трудных метеорологических условиях.
Раздвинувшиеся перед нами горизонты открыли величественную панораму вулкана, который, правда, уже не казался таким громадным и неприступным, как раньше, на пирсе, поскольку две трети его могучего тела сейчас были скрыты облаками подобно упрятанному под воду айсбергу. Отсюда вулкан был похож на сферу большого холма, с единственным отличием в том, что эту сферу окаймляла сверху белая шапка кратера.
Но радость преодоления первого испытания была недолгой, сменившись настороженным ожиданием новых напастей. Скорое их появление подтверждалось сменой сосново-кипарисовой зелени за окном автобуса на голые пространства почти выжженной земли, усеянной почерневшими каменными глыбами и одиночными мелкорослыми кустами — последними живыми обитателями здешней природы. Потом и они исчезли. Говорят, именно здесь Джордж Лукас снимал свои «Звездные войны». Только реальность собственного присутствия в этой лазоревой голубизне безжизненного царства отгоняла мысль о скором приближении конца света. На пути то и дело возникали неземные каменные изваяния в виде причудливых фигур, заброшенных сюда с других планет. Наше продвижение по этому мертвому лунному ландшафту вулканических скал рисовалось в моем воображении тем долгим путем, каким плутали сыны Израилевы, прежде чем они достигли в третий месяц по выходе своем из Египта суровых утесов из гранита и порфира представшей пред ними горы Синай, с вершины которой был им дан Закон от Бога.
Вскоре автобус остановился. Мы ступили на пустынную раскаленную землю, лишь кое-где покрытую островками пепловидной травы. Я смотрел на белоснежный нимб вулкана и настороженно вслушивался в окружающую тишину, будто ожидая, что вот сейчас в природе произойдет разительная перемена: грянет гром, засверкает молния, раздастся сильный трубный звук, гора задымится, и сойдет на нее в огне Сам Господь, и вслух изречет десять заповедей Своих, почти мною забытых. Но вместо торжественного голоса Всевышнего я услышал елейный, сладенький голосок, так хорошо знакомый мне с детства.
— Вот я тебя и прижучил, дружок. Даже не пришлось дожидаться, пока ты почалишь через Кесьму в магазин.
Что-то гаденькое, провоцирующее было в этом голоске. И я не ошибся.
— Слышал я много раз, как ты произносишь всуе: самоочищение, духовное Восхождение — конечно же, с прописной буквы, — нравственное совершенствование… А вот представь себе. Стоишь ты сейчас, как витязь на распутье, — перед выбором. Остаться здесь, у горы, и услышать впервые из уст Самого Господа Бога десять заветных заповедей, зная о том, что предстоит тебе 40-летнее странствие по пустыне к земле Обетованной, на пути к которой поджидают тебя лишения, жажда, голод и, может быть, даже смерть, или — пренебречь откровением Владыки, пройти мимо, а там уж как сложится. Что ты выбираешь?
Да, я и в самом деле оказался как витязь на распутье. Мое длинное копье упиралось наконечником в землю, голова уронена на грудь, плечи опущены, взгляд тяжел и мрачен и обращен долу. Даже конь подо мной и тот почувствовал весь ужас положения, низко склонив свою могучую шею к земле.
— Вот, сука! — произнес я вполголоса. — Загнал в угол ринга и колошматит почем зря ниже пояса. Ведь если скажу, что ухожу, — вы же с этой же строчки отшвырнете с омерзением мою книжку и тут же направитесь отмывать руки. А если скажу, что остаюсь, сам не желая в это верить, — вы же мне тоже не поверите.
— Поверим мы тебе или нет — не так важно, главное — самому себе сказать правду, — продолжал он дуть в свою дуду, безошибочно прочитав мои мысли.
Я был раздавлен безысходностью выбора. Хотелось стряхнуть с себя это наваждение, казавшееся сном. Но это был не сон, потому что тем же нежным голоском, не придав значения оскорблению в свой адрес, он повторил вопрос:
— Так что ты выбираешь?
Прижатый к канатам ринга под градом обрушивающихся на меня ударов, я обреченно прижимал руки к селезенке и печени, еле успевая хватать воздух окровавленным ртом.
— А как же Мирыч? — Хотя нет, мелькнуло у меня в голове, при подобных обстоятельствах ее следовало бы называть Мариам, как сестру Моисея. — А как же Мариам? Сколько же мне будет лет, когда я смогу вернуться к ней?
— Лучше даже не считать, — произнес он небрежно, — и не тешить себя напрасными надеждами.
Я мысленно вглядывался в чужое далекое прошлое и свое ближайшее будущее. Готов ли я ради познания священных истин, начертанных на двух каменных скрижалях, ринуться очертя голову из одного средиземноморского путешествия в другое кочевое странствие по Аравийской пустыне, которое будет сопровождаться — а я это знал — многочисленными искушениями и идолопоклонством, ропотом и малодушием, гибелью людей от страшной язвы и побиения камнями. Да что и говорить, хорошего мало! Разве что любовные утехи с дочерьми Моава еще как-то могут скрасить такую безрадостную картину. Хотя, скорее всего, даже до этих мелких шалостей дело не дойдет, ведь еще раньше Господь покарает всех, кому уже стукнуло 20 лет, за трусость и неверие.
Тогда, стараясь предупредить очередной удар и хоть немного восстановить дыхание, я спросил:
— Какой прок в том, что Всевышний посвятит меня в тайны истины, если всё равно мне суждено погибнуть от кары Его?
— Во-первых, торг здесь неуместен, ты не у себя на рынке в Кузьминках базланишь, а во-вторых, — кто же тебя заставляет, подобно неразумному юнцу, бегать на свиданку к моавитянским девушкам.
— Моавитянские девушки тут совершенно ни при чем. Они всего лишь повод к тому, чтобы слепо уверовать в неотвратимость Божьего наказания за любое прегрешение, будь то любодеяние, ропот иудеев из-за скудости пропитания, состоявшего из одной манны небесной, или неверие и малодушие, воспрепятствовавшие с первого раза овладеть Ханаанской землей.
— Не богохульствуй! Господь строг, но справедлив. Прелюбодеяние, ропот, неверие, малодушие — всё это страшные мирские пороки, поэтому-то так важно для тебя остаться и узнать Божьи заповеди.
— То, что ты называешь пороком, может оказаться не слабостью человека, а его силой. Прелюбодеяние?… А что ты скажешь о прекраснейшей из смертных женщин Елене — дочери Зевса и Леды, которая ради любви к храброму Парису бросила к едреной фене и мужа своего Менелая, и дочь свою Гермиону, и — язык даже не поворачивается произнести — родную Спарту. С ропота санкюлотов — этих злостных ревнителей моды, отстоявших у стен Бастилии свое право на ношение длинных панталонов, — началась великая Французская революция. Неверие и малодушие?… Ну что ж, именно с этих человеческих слабостей и зарождаются все самые большие свершения. И если бы их не было, их следовало специально придумать только для того, чтобы придать духовной организации человека подобающий ей первостепенный статус, достижение которого осуществляется не по мановению волшебной палочки, а путем бесконечного и мучительного преодоления человеком своих слабостей, сомнений, неуверенности. Да и потом, не будь неверия и малодушия, — до нас бы не дошло ни одно учение астрономов Средних веков.
