— Она, наверное, не говорит по-английски? — спросил он, кивнув в сторону Йеттель так безучастно, словно даже смотреть на нее было необязательно.
— Совсем немножко, да вообще-то почти не говорит. Поэтому я и приехала. Я живу в Гилгиле.
— Очень мило с вашей стороны. Но вы ведь вряд ли останетесь до родов и не захотите переводить, стоя рядом со мной в родильном зале.
— Нет, — пробормотала Лилли. — То есть так далеко мы еще не заглядывали. Миссис Уильямсон порекомендовала вас как врача, который сможет нам помочь.
— Миссис Уильямсон, — ответил Чартере после паузы, которая показалась ему соответствующей ситуации, не очень длинной и уж точно не слишком краткой, — живет здесь не так давно. А то бы она наверняка порекомендовала доктора Арнольд. Вот она — как раз то, что вам надо. Необычный доктор.
Он был настолько рад и удивлен, что именно в этот момент нашел такое элегантное решение проблемы, что с большим трудом мог скрыть свое удовлетворение. Старая добрая Джанет Арнольд и правда была его единственным спасением. Иногда он забывал, что она теперь живет в Накуру. Она годами разъезжала на своем дребезжащем «форде», который сам по себе был отдельным номером в программе, по самым захолустным углам, помогая появиться на свет младенцам на фермах и в резервациях.
Старая дева была помесью Флоренс Найтингейл[20]и ирландского упрямца и вообще ни во что не ставила вопросы вкуса, этикета и традиции. В Накуру вечная революционерка лечила индусов и уроженцев Гоа и, конечно, множество негров, которые ей, наверно, и цента не уплатили, ну и естественно, она не могла бросить нищих европейцев, для которых даже простой перелом руки превращался в настоящую финансовую катастрофу. Во всяком случае, у Джанет Арнольд пациентами были те, кому было все равно, что она далеко не так молода, да к тому же имела абсолютно не присущую истинным британцам манеру высказывать свое мнение без спросу.
Чартере отложил календарь, который он обычно листал, когда, к сожалению, приходилось называть вещи своими именами, и сказал:
— Я не тот, кто вам нужен, поскольку в ближайшее время собираюсь как следует отдохнуть. А миссис Арнольд, — улыбнулся он, — вам понравится. Она говорит на нескольких языках. Может, и на вашем тоже.
Ему было немного неприятно, что последняя фраза была сформулирована не совсем тактично, поэтому он продолжил с благоволением, которое счел весьма удавшимся:
— Я с удовольствием дам вам рекомендацию для доктора Арнольд.
— Спасибо, не стоит, — сказала Лилли.
Она подождала, пока ярость не превратится в маленькие резкие толчки где-то внутри, и потом продолжила тем же спокойным голосом, каким говорил врач, но по-немецки:
— Ах ты, надменная свинья, мерзкий ты докторишка. Это мы уже проходили, когда отказываются лечить евреев.
У Чартерса только слегка дрогнула бровь, когда он удивленно переспросил:
— Пардон?
Но Лилли уже встала, потянув за собой со стула Йеттель, которая, тяжело дыша, одновременно старалась расправить плечи. Они молча вышли из кабинета. В темном коридоре обе прыснули со смеху, и этот глупый смех, от которого они не смогли удержаться, вытеснил беспомощность и внутренний холод из их душ. И только когда обе вдруг прекратили хохотать, они заметили, что плачут.
Лилли планировала побыть с Йеттель в Накуру хотя бы первые две недели, но уже на следующий день, получив письмо от мужа, была вынуждена вернуться в Гилгил.
— Я вернусь, как только Оха меня отпустит, — утешала она Йеттель. — И в следующий раз мы привезем Вальтера. Сейчас важно не оставлять тебя подолгу наедине с твоими мыслями.
— Не беспокойся, я себя хорошо чувствую, — сказала Йеттель. — Главное, что я больше никогда не увижу Чартерса.
Но первый день без опеки Лилли, без ее заразительного оптимизма состоял только из черных дыр одиночества.
«Я хочу немедленно вернуться домой», — написала она Вальтеру, но марок, чтобы отправить письмо, у нее не было, а попросить их у администратора отеля она стеснялась из-за своего плохого английского. Однако уже в конце недели то, что письмо так и не было послано, показалось ей знаком судьбы.
У Йеттель изменилось отношение к самой себе. Она вдруг осознала, что Чартере и его унизительное обращение с ней ее совсем не оскорбили, но странным образом придали ей мужества, чтобы признаться себе в том, что она долгое время вытесняла из своего сознания.
Ни она, ни Вальтер не хотели второго ребенка, но ни один не решился произнести это вслух. Теперь, когда Йеттель осталась наедине со своими мыслями, ей больше не было нужды заниматься самообманом. Она призналась себе, что ей не хватит сил жить на ферме с грудным ребенком, в постоянном страхе оказаться без врачебной помощи в решающий момент. Но она не стыдилась больше своей слабости. И она уже меньше стыдилась того, что за комнату в отеле «Стагс хэд» заплатили Ханы и маленькая еврейская община Накуру.
Йеттель научилась воспринимать эту скудно меблированную комнатушку, бедность которой так сильно контрастировала с роскошью холлов, как свое убежище, защищающее от мира, ей недоступного. Она не могла ни поговорить с кем-то из гостей отеля, ни взять в библиотеке книгу и после первой же попытки отказалась принимать участие в прослушивании радиопередач, которые транслировали после обеда для господ в вечерних туалетах и смокингах. Только два из старых платьев она могла еще надеть; кожа у нее стала сухой и серой; она с трудом мыла волосы в маленьком тазике, и ей постоянно казалось, что уж лучше остаться в комнате, чем пугать других гостей таким видом. Так что она выходила, только чтобы поесть и совершить ежедневную прогулку по саду, как ей при каждом своем визите настоятельно рекомендовала доктор, подкрепляя свои слова мольбой в голосе и множеством жестов.
— Бэби надо гулять, — говорила она, ощупывая живот Йеттель.
Она привыкла полагаться на природу и свойство организма помогать себе самому и никогда не подавала виду, что состояние Йеттель ее тревожило. Доктор приходила в «Стагс хэд» каждую среду, приносила четыре почтовые марки, выкладывала на шаткий стол англо-итальянский словарь и свежий номер «Санди пост», хотя еще на первой консультации поняла, что и то и другое приносить бесполезно.
Джанет Арнольд была добросердечной женщиной, от которой слабо пахло виски, зато интенсивно — лошадьми. Она излучала хорошее настроение и еще больше — надежность.
При встрече она обняла Йеттель, звонко смеялась, осматривая ее, а на прощание погладила ей живот.
Йеттель очень хотелось поделиться с маленькой круглой женщиной в изношенной мужской одежде своими заботами и поговорить с ней о течении беременности, которая казалась ей ненормальной. Но преодолеть языковой барьер ей было не под силу.
