Цадик молчал.
Стояла тишина.
Только глухой старик продолжал танцевать один, топтался на месте, крепко зажмурившись, и пел молитву, сам подпевал своему танцу:
Боже, да будет воля Твоя,
Умилосердься надо мной,
Дозволь мне достойным быть,
Дозволь веселым быть,
Дозволь ноги мои поднимать с великой радостью, Дозволь танцевать,
Дозволь танцевать от великой радости,
Дозволь в милосердии Своем подсластить и переиначить все Твои заповеди,
Дозволь достойным быть,
Дозволь веселым быть,
Дозволь достойным быть…
— Что он там делает? — поморщился рыжий.
Юнец с едва пробившимся пушком на лице подождал, пока старик произнесет последнее «аминь», и потянул его за рукав:
— Дядя! Извини, дядя…
Глухой старик открыл глаза. Остановился. Огляделся вокруг:
— Едем дальше? Ну так едем, а то будет поздно! Давно уже пора ехать. Я говорил! Говорил!
Юнец подвел старика к лавке и помог ему сесть.
— Ребе! — снова начал рыжий. — Так какой будет выкуп?! В этом мальчике сидит голая женщина. Тьфу! Тьфу! Тьфу! Мы должны ее из него изгнать.
— Нет! Нет! — Мальчик заткнул уши.
Старый Таг подошел к мальчику.
— Что он такого сделал? — спросил. — Ничего не понимаю. Что ты такого сделал? — Старый Таг попытался взять его за подбородок.
Мальчик резко отпрянул.
— Нашли козла отпущения? — повернулся к рыжему старый Таг. — Какой же это грех? Да никакой! Поглядите хорошенько! Посмотрите на этого Самсона! Самсон-герой! Постыдились бы, евреи! Не нравится он вам, так не держите у себя, отошлите к отцу. Пусть поставит мальчика в магазин, если у него есть магазин, или отдаст в ученье к портному. Это уже его забота. Этот мальчик — грешник? Ну так послушайте!
— Хватит уже историй! — крикнул кривобокий хасид с лиловыми, как сливы, мешками под глазами.
— Дайте еврею сказать, — отозвался самый красивый, с золотистой бородой и золотыми завитками пейсов, — пусть хозяин тоже имеет свое удовольствие.
Сделалось тихо, и старый Таг начал:
— В Судный день приходит на рынок еврей с куском свинины. И давай кричать во всю глотку: «Смотрите, что я ем!» На рынке никого не было, все сидели в синагоге, ослабевшие от поста и молитвы. Только раввин вышел к безбожнику. Поклонился низко и сказал: «Сын мой, ты, верно, не знаешь, что держишь в руке». А безбожник смеется: «Почему не знаю? Очень даже хорошо знаю. Это кусок свиного мяса». И смеется. «Тогда ты, верно, не знаешь, что сегодня пост». — «Почему не знаю? Очень даже хорошо знаю, что сегодня Судный день». — «Тогда ты, верно, не знаешь, что в Судный день Бог записывает в Книге жизни, кто будет жить целый год, до следующего Судного дня, а кто, не приведи Господь, не доживет». — «Почему не знаю? Очень даже хорошо знаю, но не делаю себе из этого проблемы». — «Скажи, сын мой, может быть, то, что у тебя в руке, не свинина, ты просто шутишь». — «Нет, это кусок свиного мяса. Если хочешь, могу прямо сейчас его съесть». И безбожник, не приведи Господь, подносит кусок свинины ко рту. А раввин простирает руки к Богу и говорит: «Видишь, Боже, какой у Тебя народ? Даже худший из евреев не хочет в Судный день осквернить свои уста ложью. Боже, посмотри на этого человека. Он не захотел в Судный день оскорбить Тебя ложью». Раввин залился слезами и упал на землю. И безбожник тоже заплакал. «Я хотел разгневать Бога, — сказал он, — потому что затаил на Него зло, но сейчас вижу, до чего был глуп: коли уж я раввина не могу разгневать, как я могу разгневать Всевышнего?» Раввин затрубил в рог. Все услышали несущееся с небес эхо. Это был знак от Бога, что он простил безбожника. А также знак, что в этом году в местечке никто не умрет. Так что оставьте мальчика в покое. Пусть среди евреев воцарится мир. И скажем все: аминь.
— Аминь, — сказал рыжий.
— Аминь, — сказали все.
— Хороший пример, — сказал самый красивый, с золотистой бородой и золотыми завитками пейсов.
— Если это хороший пример, — усмехнулся юнец с едва пробившимся пушком на лице, — то, позвольте, я вам расскажу еще лучший. О царе и плохом наследнике трона.
— Не надо. — Рыжий провел ладонью по усам и реденькой бородке. — Настал час ночного Провозглашения. Слушай, Израиль! Господь, Бог наш, Господь един есть.
— Слушай, Израиль, — шептали хасиды.
Лицом Бум стал похож на своего отца, переплетчика Крамера, и одновременно на мать. Такие же борозды пролегли от носа к уголкам рта. Такие же морщинки собрались между бровей. И все лицо будто запорошено серой пылью, грязные дорожки от слез, веки набрякли, нос распух, губы беспомощно полуоткрыты. Бедный мальчик.
Сапожник Гершон положил ладонь ему на руку.
Бум поднял глаза.
Гершон задрожал от радости. Он увидел два огонька смертных свечей в зрачках Бума. Как хорошо, что рука, будто магнит, может вытянуть из человека немного боли!
— Бум, я тебе кое-что расскажу. Хорошо?
Бум кивнул.
— Про Наполеона, хочешь?
Бум ничего не ответил.
— Про то, как Наполеон сказал солдатам: на вас смотрят сорок веков. Хочешь? Наполеон мне очень нравится.
— Что там происходит? — спросил Бум.
— Молятся. Ночное Провозглашение.
— Где моя мать?
— Не знаю.
— Где мой отец?
— Сидит в зале.
— Долго еще они будут там сидеть?
— Не знаю. Почему ты спрашиваешь?
— Который час?
— У меня нет часов.
— Долго еще будет темно?
— Почему ты спрашиваешь?
— Поможешь мне?
— Да. Что ты хочешь?
— Забрать ее.
— Бум!
— Я должен ее отсюда забрать.
— Куда?
— На кладбище.
— Сейчас?
— Да. Пока темно.
— Но так нельзя.
— Помоги мне.
— Нельзя так, Бум! Пойми! Должны прийти ее обмыть. Одеть! Увезти на катафалке. Будут ходить с кружками и кричать: «Подаяние спасает от смерти!» Это, конечно, смешно, но так полагается.
— Не хочу!
— Какие же без этого похороны!
— Не хочу никаких похорон.
— Опомнись, Бум! А чего ты хочешь?
— Я сам ее отнесу.
— Так нельзя!
— Помоги мне только вынести ее во двор.
— Подождем, утром решим.
— Не утром, а сейчас! Никто не узнает.
