Ознакомительная версия. Доступно 11 страниц из 54
— Посему дело Савинского до сих пор портит мне репутацию… И всему отделу — статистику раскрываемости преступлений. Если вы мою болтовню запишете, вы мне очень подгадите. Сам не пойму, чего я с вами так разоткровенничался…
Хорошо хоть, я адрес матери Савинского записала.
Две синтетические розы тошно-малинового оттенка касались гофрированными лепестками подбородка нещадно ретушированного лица на портрете. Это была «парадная» фотография Всеволода Савинского надуманной красоты, похожая на плакатного Павлика Морозова. Я отводила от нее взгляд. Тогда глаза наталкивались на осунувшееся лицо матери Всеволода. Глубокие морщины были полны слез. Женщина их не вытирала.
— Ну, что вам еще рассказать? Севочка был очень хороший, добрый мальчик… Учился на одни пятерки…
Я уже прослушала все главы мифа «Жизнь Всеволода Савинского», где фигурировали старушки, переведенные через дорогу, птенчики, подсаженные в гнезда, собачки с перебинтованными лапами, одноклассники, коим оказывалась помощь в учебе, лучезарные отметки в четвертях и повальное дружелюбие соседей, приятелей и коллег. Рассказ матери был такой же правдой, как выморочный портрет Всеволода. Я уже понимала, что ничье мнение не пригодится. Всеволод Савинский был «вещью в себе», непонятой личностью, и как, должно быть, одиноко и холодно брелось ему по пустыне жизни!
До прихода к Савинскому домой я с тем же успехом просеяла без малого три часа времени в редакции «Вечернего Волжанска». Коллеги встретили меня, ощетинившись невнятным подозрением, не смогли удержаться от зависти к столичной журналистке, начали разговор со шпилек, а закончили пустотой. Главный редактор, отвечая на вопросы, пялился в окно и с трудом подбирал слова. Электричество на пустырь так и не провели.
— Раиса Павловна, а вот стихи Севины…
— Да что — стихи! — внезапно вскрикнула мать. — Они-то Севу и погубили, проклятые! Ох, я как чуяла! Еще с тех пор, как он, маленький, мне стихи про смерть прочитал! Что все, мол, в мире пройдет, истлеет…
Горячо! Я подобралась.
— И как я не хотела, чтобы он этой дурью занимался! Нет бы жить как все, жениться, деток родить — в Литинститут пошел, прости господи, вот уж где клоака! Там его и пить научили! И вовсе с панталыку сбили…
— А можно… — замедленно дыша, попросила я, — можно посмотреть Севин архив, если он остался? И фотографии?
Архив остался. Конечно, его женщина выбросить физически не могла. Но и в «архиве» — толстой кожзамовой папке — наверху, любовно разглаженные, красовались школьные тетради Севы с «проходными» сочинениями, дальше шли первые публикации — извечная для всех начинающих корреспондентов «проба пера» на самодеятельных концертах и творческих вечерах невеликого пошиба. Лишь под этой завалью нашлись сложенные вчетверо развороты на социальные темы — довольно зубастые статьи, написанные с отменным чувством стиля. Стихи хранились отдельно, в папке с позолоченным замочком. На самом дне ее покоился листочек с карандашными каракулями.
— Вот! Вот, о чем я вам говорила! Представьте, ночью меня разбудил, чтобы эдакую гадость надиктовать! Вы мне скажите — мыслимо, чтобы ребеночек в одиннадцать лет о смерти думал? О том, что все пройдет? Ему бы думать, как четверть закончить, погулять пойти, чтобы мать игрушку новую купила… Я ж его одна растила, но он у меня никогда на содержание пожаловаться не мог! В нитку тянулась, себя что ни день обделяла, лишь бы у Севочки все было…
«На свете все подвластно смерти…» — прочитала я, и короткое замыкание звучно щелкнуло в мозгу — срослись два озарения.
— К сожалению, Раиса Павловна, стихи не спрашивают, к кому приходят…
— Да я считаю — можно и без этой ерунды жить! — запальчиво возразила мать и взяла тайм-аут на поиск нового носового платка.
В пухлом бархатном фотоальбоме я наконец увидела настоящего Всеволода — вихрастого парнишку с очень серьезным взглядом, задиристого пятиклассника на школьном дворе, голенастого выпускника школы, угрюмо-сосредоточенного журналиста на пресс-конференции, кутилу за накрытым столом, в кругу смеющихся рож — только он смотрел странно, скрытно. Я попросила одну фотографию. Савинская скрипнула, но дала — под обещание выслать сразу же после снятия копии. Когда мать зашлась в новом потоке слез, я протянула ей свой платок.
— Да вы пейте чай… — промычала Раиса Павловна, загородившись платком.
За окном висела кисельная чернота.
— Раиса Павловна, я пойду, мне пора… Спасибо, извините, спасибо большое.
Прощались и извинялись несколько минут.
Координатами пустыря меня снабдили в редакции. И все же я с трудом отыскала это гнилое место. Остановилась возле «Севиной» скамейки, ощущая холодок в позвоночнике. Пока еще не мистический, а банально опасливый — одна в чужеродной тьме, полной не только негативной энергии, но и недобрых людей. Редкие шашки окон не горели, а словно чадили.
Ступая всей подошвой по влажному льду, проплыла несколько метров от скамейки и остановилась в полной изоляции от мира. Здесь пошли странности.
Началось с дежа вю — такое же ощущение переправы через Аид овладело мною в «Перадоре», при слушании стихов Савинского. Стылый ровный ветер дул в направлении преисподней, грозя снести живую частицу в царство теней. Все пять физических чувств во мне умерли, словно кто-то всемогущий небрежно выключил рубильник, зато ожило шестое, пограничное чувство. У человека есть душа, и чем бы она ни являлась — сгустком энергии, консистенцией мысли или искрой Божьей, сейчас моя душа трепещет, отчаянно цепляясь призрачными ручками за земной воздух, а его ткань рвется по ниточке…
Точка, где я застыла, балансируя на скользкой поверхности, была началом тоннеля в параллельное измерение. «На свете все подвластно смерти…» — прозвучало в голове, и я оглянулась, словно смерть окликнула меня из-за спины. Ничего не увидела. И сзади, и спереди, и со всех сторон царили загробная чернота и молчание, и я испытала то же, что, наверное, выпадает перетерпеть душе, только что вошедшей в иной мир.
Прикрыла глаза, потом открыла и разницы не почувствовала. Но в долю секунды, когда опустились веки, я увидела начертанные на полотнище тьмы огненные буквы, и было их много, много…
Глава 6
Лет с пяти он худо спал — ворочался и вскрикивал, точно не ребенок безгрешного возраста, а старик, отягощенный недоброй памятью жизни. Часто просыпался в глухой полуночи, садился в кроватке и панически таращил круглые невинные глаза. Пялился в темноту и молчал, а голова у него болталась, как у прабабкиного китайского болванчика.
Сева покорно глотал бабушкины сонные средства, козье молоко с медом, детские успокоительные микстуры, днем был совершенно нормален, весел, озабочен тысячью детских вопросов — но приходила ночь и будила в нем второго человека. Телу дневного сорванца было пять лет, а тому, кто молча всматривался в черноту, бог весть сколько — может, вечность… Утром он отказывался сообщить, что же являлось ему в черные часы.
Ознакомительная версия. Доступно 11 страниц из 54
