5
Мужчины внимательно посмотрели друг на друга, отец Яков подал руку для пожатия:
– Яков Мануилович.
– Эммануилович? – переспросил Сергей Ильич.
– Нет, нет, именно Мануилович, – отец Яков объяснил разницу. – Ну что, пошли поговорим? – бодро так.
Они уселись на лавочку позади церкви, еще слегка мокрую. Было тепло и малолюдно. Из-под подрясника у отца Якова выглядывали тренировочные штаны, усы и пальцы пожелтели от курева. «О, Господи, комикс какой-то». Из всех врачебных действий Сергей Ильич больше всего не любил разговоры с больными, оттого и работал в реанимации. Сейчас ему самому предстояло изложить свои жалобы.
– Видите ли, – сообщил Сергей Ильич, – я атеист, никогда со священниками не говорил.
– Атеист – это хорошо, – отцу Якову все еще было весело. – Скажите, вы верите в то, что содержание мысли имеет материальный субстрат? Понимаете, о чем я? Не сама мысль, а ее содержание. «Я люблю Икс» и «Я люблю Игрек» заряжены по-разному?
Никогда Сергей Ильич о таком не думал, не стал думать и теперь.
– А вам как кажется?
Отец Яков ответил, что верит в мир идеальный, духовный.
– У вас работа такая, – Сергею Ильичу не хотелось сразу уступать. Тут он сообразил, что у самого у него никакой работы нет, и расстроился. – Наташа вам, наверное, говорила о моей ситуации. – Сказал с вызовом: что, мол, батюшка, посоветуете?
Прежде всего – не пить водки, вот что посоветовал батюшка. Выразился решительно: водка – это смерть, а жизнь – это Бог и баба.
– Ну, видите, в Бога я не верю, женщины у меня сейчас нет… – Отец Яков покачал головой. – Я думал, священники терпимее к смерти.
Нет, смерть отец Яков ненавидел. «Мы мало любим жизнь», – сказал он, и Сергей Ильич кивнул, кое-что рассказал о бывших своих больных – об их нелюбви к жизни и о страхе смерти.
– Вот моя мама жить очень хотела. И смерти не боялась. Я, по крайней мере, не замечал. Вроде бы естественно умереть в восемьдесят четыре года…
Отец Яков и тут не согласился: смерть в любом возрасте неестественна, смерть – всегда поражение.
– Имейте в виду, – сказал он, – смерть матери – это психическая болезнь минимум на год.
Сергей Ильич пока что и не искал выздоровления. «Не все зависит от нас», – да, конечно. Тон священника, его жесты, успокоили Сергея Ильича больше, чем сами слова: «Чёрт, умеют они все-таки…» И тут же подумал другое: «Не может быть, чтобы всё – Наташа, этот Яков – было случайностью».
– Тут еще одно – мир не ломается, – посетовал он. – Это ужаснее всего: я убил свою мать, а мир не ломается. И Бог, в которого вы верите, все это запросто допустил. Он и убийство Наташиного мужа допустил.
– Да, мир не ломается, что бы с нами ни произошло, мир не ломается, – отозвался священник. – А мир – прекрасен, как всегда. Для меня это, кстати, одно из рациональных оснований веры – представляете, сколько всего должно быть предусмотрено, чтобы, что ни случись, мир бы не сломался? Знаете, как с программами, вечно зависают. А мир вот – не зависает.
Помолчал и вдруг произнес:
– Конечно, в Бога, которому нет до нас дела, никому верить не хочется.
Все меньше стесняясь, Сергей Ильич рассказал о своих недавних намерениях: ничьих проблем самоубийство не решит – ни его, ни тем более маминых, – но больно.
– Да, бредовая идея, как опухоль, сама размножается, – только и ответил отец Яков.
Они помолчали. К священнику подошла какая-то полная женщина, подставила ладони, поцеловала перекрестившую ее руку – дикость, конечно! – на Сергея Ильича даже не взглянула.
– Как звали маму? – спросил отец Яков. Он сказал. – Надо записать.
Священник поискал в карманах бумажку, не нашел. Сергей Ильич вытащил еще одну свою карточку, на обороте написал: «Любовь Константиновна». Потом зачем-то принялся объяснять, почему лечил маму так, а не иначе. Идея назначать лекарства исходя из статистики отцу Якову не понравилась: «Статистика имеет дело с фактами. А где факты, там вранье».
– Но лучше-то ничего нет. Опыт одного врача недостаточен, интуиция – вещь ненадежная. – В других обстоятельствах Сергей Ильич раздражился бы, а тут спокойно рассказал про то, что такое клинические испытания и что врачом человека делают знания, а не прекрасные душевные качества.
– Ай андерстэнд, ай андерстэнд, – приговаривал отец Яков с ужасным акцентом. Вдруг он мягко дотронулся до Сергея Ильича и сказал:
– Понимаете, прошлое неотменимо. Его нет, его больше нет, и оно неотменимо. В ваших обстоятельствах вы просто не можете быть хорошим. Пожалуйста, примите это и никого не судите, даже себя.
Всё, что ли? Ему очень хотелось расспросить про Наташу, но отец Яков сказал: есть вещи, о которых он говорить не может. У него очень дрожала правая рука, а левая – странно – не дрожала. Сергей Ильич внимательно посмотрел на руку, когда священник подавал ее для прощания.
– Доктор, что бы сделать с этим паркинсоном?
– Когда это началось? – автоматически спросил Сергей Ильич.
– Вас всегда интересует – когда началось, – улыбнулся отец Яков и тут же вспомнил: – И спросил отца его: как давно это сделалось с ним? Он жерече: из-детска. Казалось бы, Ему-то зачем спрашивать? – Сергей Ильич вдруг увидел в глазах отца Якова слезы и понял их неверно.
– Яков Мануилович, ну что вы расстраиваетесь?
Происхождение тремора выяснилось тут же: к старости у многих священников дрожит рука от напряжения, оттого что страшно Дары уронить. Значит, болезнь Паркинсона ни при чем, просто эссенциальный тремор. Обзидан, десять миллиграммов, перед службой.
Оказалось, перед службой внутрь ничего нельзя. Ладно, пусть что-нибудь придумает.
6
Сергей Ильич метался по дому: много, как много всего, какая интенсивная жизнь! Принялся переставлять вещи, без плана, вспомнил вдруг про компьютер. Отец Яков все же сказал немножко про Наташу, процитировал: И ласки требовать от них преступно… Он тогда кивнул, сделал вид, что узнал, а потом повторял дорогой.
В этот вечер он выпил много больше, чем намеревался. Есть женщины сырой земле родные… – образ Наташи, которую он встретил только сегодня и которой, наверное, не увидит, стал сливаться для него с образом матери. Как странно, он совсем не думал о маме эти дни, только о ее смерти. Остался ли у него к матери счет? Да, наверное. Он подливал и подливал себе.
Потом, все потом, он разберет то, что сохранилось, – не так уж много, посмотрит фотографии. Мама была педиатром – хорошим ли? – думать об этом не следовало, тогда и медицины толком не существовало, – его родила от пленного немца, от офицера (это казалось важным), Ильей звали давно к тому моменту умершего дедушку – Сергей Ильич никому, даже Эдику, не говорил, что он немец. Не в чем тут особенно разбираться. Могла ли мать вдруг предложить незнакомому человеку положить ей руку на живот? – а если бы он испугался, отдернул ее? – нет, не было в матери ни такой смелости, ни готовности поделиться. Как бы то ни было, счет к ней следовало аннулировать.
