Тонкая металлическая проволока резала шею. У меня смертельно болела спина, ноги то и дело сводило судорогой, голова гудела, как готовый взорваться котёл. Пока мэйлиньский функционер произносил речь, я наблюдал за своими товарищами. Как они отреагируют? Возмутятся или останутся равнодушными? В глубине души я был убеждён, что те, с кем я делил тяжёлую работу, противостоял бурям и строил новую жизнь, восстанут против комиссии. Под их давлением меня оправдают. Стоило шевельнуться, и мучители начинали избивать меня. Пришлось смириться и смотреть на носки собственных ботинок.
После скандирования лозунгов и пения революционных песен на сцену поднялся человек. Это был толстяк Чжан. Он принялся монотонно перечислять мои прегрешения: я-де внушал ему ревизионистские идеи, насмехался над крестьянскими обычаями, говорил, что нужно читать и писать, чтобы не стать идиотом. Потом он добавил, что по велению совести прочёл отрывки из моего дневника и они его ужаснули.
— Для Вэня, — то и дело сбиваясь говорил толстяк, — перевоспитание в деревне — всего лишь маскировка, шанс проникнуть в группу первопроходцев, чтобы отравить их ядом негативизма.
По словам Чжана выходило, что я, приехав в Мэйлинь, вошёл в контакт с членами контрреволюционной группы «Красный Восток» и сразу же с ними сблизился. Мне якобы даже выдали в качестве пароля значок с названием лицея и поручили создать подрывную сеть в деревне.
— Лжец! Предатель! — прохрипел я, перебив Чжана. — Ты заплатишь за эту клевету…
Град ударов заставил меня замолчать. Следующей после Чжана выступала Хуэй. Она разоблачала мою недоброжелательность к товарищам, вспомнила, как однажды тяжело заболела, а я силой отправил её работать в поле.
— Бездельница! Мерзавка! — выкрикнул я, и меня снова начали избивать ремнями. Я упал. Меня поставили на ноги.
На помост поднялся Ли и принялся рассказывать о моих провалившихся попытках саботажа — я будто бы сломал мотыги, чтобы помешать товарищам выйти на работу, а летом, в июльскую грозу, открыл запруды, чтобы затопить посевы риса.
— Ложь! Клевета!
Мой протест потонул в криках. Вслед за председателем комиссии толпа скандировала: «Долой контрреволюционера Вэня! Долой предателя Культурной Революции! Да здравствует учение Председателя Мао!»
Кто-то плюнул мне в лицо и обвинил в том, что я обманывал доверие товарищей, проявил враждебность к делегации и подло клеветал на её членов.
Они поднимались на сцену, один за другим. Мне заткнули рот носком, чтобы я не мог отвечать. Слушая нелепые обвинения товарищей, я понимал. как легко можно использовать ничего не значащие, мелкие подробности обыденной жизни для подтверждения наветов. Я узнал, что те, кто ещё вчера улыбался мне, кого я считал друзьями, ненавидели меня. Последнее, самое жестокое разочарование постигло меня, когда глава делегации выкрикнул в рупор:
— Товарищ Ива, вам достало мужества разоблачить контрреволюционера, вы указали нам тайник, где он прятал дневник, и это стало решающим доказательством его вины. Хотите что-нибудь сказать?
Кровь застыла у меня в жилах. Я собрал остатки сил, поднял голову, нашёл в толпе Иву и взглянул на неё с такой ненавистью, что стало больно глазам.
Внезапно кто-то нанёс мне удар ремнём по голове, у меня застучало в висках, и я потерял сознание.
После этого судилища я провёл тяжёлую ночь. Полная луна загадочно улыбалась мне в маленькое окошко. Что ты думаешь, светило, обо мне и нашем мире, которому даришь свой серебристый свет? Ты отстраненно взираешь с небес на Землю, но ведома ли тебе судьба всех её обитателей? Ты помнишь героев былых времён, помнишь всё династии, всех императоров, куртизанок и поэтов, ты будешь светить, когда нас не станет, так ведомо ли тебе наше будущее?
Ночное светило не снизошло до ответа и исчезло из окна.
На следующий день допросы и пытки продолжились. Я устал и отчаялся, но отказывался признать себя виновным, хотя меня могли забить до смерти. На что мне эта жизнь, состоящая из одних только унижений и предательств? Но меня предало и моё тело — оно не желало сдаваться и отчаянно цеплялось за это жалкое существование, несмотря на синяки и кровоточащие раны.
В обеденный час мои судьи отвели меня в храм, связали, а сами отправились в столовую. Не успели они уйти, как я услышал чьи-то тихие рыдания. С трудом передвигая ноги, я подошёл к окну и спросил, кто там плачет.
— Это я, — ответила Ива.
— Убирайся! Не желаю с тобой разговаривать, убирайся отсюда. Оставь меня в покое.
— Выслушай меня, умоляю! Они пришли и спросили, где ты держишь дневник. Однажды вечером я видела, как ты что-то прятал в дупло плакучей ивы… Я не хотела отвечать, но они сказали, что это очень важно, что ты замешан в контрреволюционном заговоре. Я не поверила. Подумала, что дневник очистит тебя от подозрений… Несчастная дура…
— Заткнись! — выкрикнул я, вспомнив, как доверял ей. сколько чудесных дней мы провели вместе. У меня защемило сердце, на глазах выступили слёзы. — Зачем ты пришла сюда, зачем рассказываешь мне всё эти сказки? — сорвавшимся голосом спросил я. — Они приказали тебе вырвать у меня признание! Я ничего не скажу, слышишь, совсем ничего! Убирайся, иди и передай своим хозяевам, что контрреволюционеры — они, а не я!
— Прости меня! — закричала она в ответ. — Умоляю, Вэнь, прости! Это я во всём виновата. Ты и представить себе не можешь, как я сожалею!
Я впал в бешенство и с отчаянным воплем кинулся на стену:
— Лицемерка! Убирайся! Ты мне больше не друг! Предательница! Уходи!
На крики явились мои мучители и засунули мне в рот кляп. Я без сил рухнул на пол и зарыдал, забыв стыд и достоинство.
На очередное заседание суда пришло намного меньше народу. Крестьяне вернулись на поля, многие студенты тоже не явились. Их боевой задор ослаб, обвинения и обличительные речи были лишены вдохновения. Глава делегации ударил меня кулаком в лицо. Даже вид крови ничего не изменил. Мои палачи и судьи устали.
Меня снова отвели в храм и оставили одного. Боль немного утихла. Я лёг у алтаря, свернувшись клубком, как побитая собака. Меня больше не пугала ни паутина, ни темнота, я перестал чувствовать мерзкий запах собственных нечистот. Ярость и жажда мести, несколько дней назад переполнявшие мою душу, ушли безвозвратно. Стало тихо. Отблески заката бледнели на горизонте. Наступала ночь. Убаюканный нескончаемым стрекотом сверчков, я погрузился в блаженный покой и начал засыпать, но тут кто-то тихо позвал меня с улицы. Я узнал голос, но отвечать не стал.
— Я знаю, ты там, — печально сказала Ива. — Но не хочешь со мной говорить. Тем хуже… Мне нет прощения. Я сама никогда себя не прощу.
Я слышал, как она плачет.
— Я принесла тебе мазь, Вэнь, она облегчит боль.
Что-то ударилось о прутья решётки, упало и покатилось по каменному полу. На мгновение воцарилась тишина. Я решил, что Ива ушла, но снова услышал её голос:
